Елена Блонди - Татуиро (Daemones)
— Степь! Да трава! Рыбы! Вода! Закройте черные воротА, не… — он заплакал, горько, сильно и снова закричал, глядя, как летит в столб зеленой воды длинная серая рыба с жемчужным хвостом. Размахнулся — бросить фигурку сестре.
— Уб… Уббб, — рокотал демон, врастая каменными ногами в обрыв, ширясь и закрывая от глаз падающую Наташу.
— Степь да трава, рыбы да вода! — заорал Витька, подхватывая стоящего на самом краю у подножия черной шевелящейся скалы мальчика. Посмотрел с ненавистью на черную пещеру рта, окаймленную по краям ломаными зубьями, сверкающими в лунном молоке. И замолчал на вдохе, почуяв, — из-за спины идет волной свежий, теплый запах.
…Как мягкая рука по волосам, когда в детстве пил молоко, прибежав с улицы, и мама… Летний запах трав смешивался, ложился на лица, втекал в ноздри и в горло, гладил щеки и шею.
— Степь да трава, маки, полынь, чабрец, череда, мелкие звери, птицы и небо, — пришел с летним ветром сильный и спокойный голос, — рыбы в морях, люди в домах, живы-мертвы, из времени в небо, из неба на землю, через миры, снизу и сверху, все прорастает, стебли сплетает, семя кидает, зреет и кормит и вновь умирает…
Лариса стояла, держала в руках раскрытую на умных древних словах книгу. Книга дышала, шевелила листами и капал из корешка светлый млечный сок на спины молчащих змей. А женщина в сбившемся на плечи платке, с распустившейся косой и в расстегнутой старой куртке, стояла, и в свете мельтешащего времени лицо ее было старым и молодым одновременно. Стояла и, не глядя в книгу, повторяла за мальчиком неловкие детские слова. Слова любви и заботы — обо всем, что живет, жалости ко всему — чему суждено умереть.
— Уббб, — рыкнуло в глотке демона. Трещины зазмеились по черному камню, обваливая из нутра блестящие, как уголь, куски.
— Сейчас! Бросай сейчас! — крикнул Витька, показывая на высыпающееся дупло в центре черного ствола, и остановился, когда сердце толкнуло его изнутри:
— Нет, подожди!..
На узенькой тропинке, прислушавшись, Генка подтолкнул Риту вперед:
— Видишь? Вон светит. Это дома уже. Быстрее.
— А ты?
Но он уже бежал обратно, закрывая лицо рукой от низких ветвей, и бормотал на ходу, вскрикивая громче, когда нога натыкалась на гнутые из земли корни:
— Степь… трава… море и рыбы… Да скорее же!
Под самой скалой упал, подвернув ногу в расшнурованном кроссовке, застонал и ударил кулаком по широким зубчатым листьям. Посмотрел на часы на руке. Задрал голову к дыре лабиринта и, глядя на радужное марево, что пульсировало над мысом в такт последним секундам уходящего года, зашептал, закричал, скручивая сердце, изо всех сил кидая себя туда, куда не успел, словами и желанием — не убивать, не у-би-вать, а спасти!
— Идите в райские воротА… живите!.. дышите!!.
С грохочущим треском из брюха демона вывалился огромный обломок и через дыру, вместо неба, засверкала зеленая плоть воды.
— Давай!
Вася размахнулся и изо всех сил бросил в дыру фигурку.
70. РАВНОВЕСИЕ МИРА
— А помнишь! — закричал кто-то за столом и уставшие уже гости зашикали, застучали ногами, наваливаясь друг на друга.
— Цыть! Пропустим Новый год-то! — Ленчик был растрепан и красен. Он успел поплясать c молодой Светкой, порвать ей коробкой диска колготки и был застукан женой в спальне, где пытался хохочущей Светке колготки снять.
Маша кричала и плакала, сверкая глазами, Даша с трудом ее успокоила и увела в маленький закут за кухней. Там было холодно, стуча зубами по краю пахнущего валерьянкой стакана, сестра поненавидела мужа, что топтался в коридоре, и ушла мириться. Сказав напоследок искренне:
— Счастливая ты, Дашка, мужик у тебя спокойный и наплевать тебе на него.
И Даша понесла эти слова булыжником в сердце, пробираясь к последним в уходящем году посиделкам за разоренным столом. Было в зале жарко, душно и беспорядочно, кто еще держался — клонился за столом, вертелся, разыскивая тарелку почище и наваливая себе подряд, к последнему тосту.
Прощенный Ленчик встал, маша рукой и показывая в гуле голосов на мелькающий телевизор, где, отговорив, исчезла голова главного человека и уже вот сейчас тишина перед мерным боем часов.
Тут и вклинился в пустоту ожидания чей-то резкий голос:
— А помнишь?..
И отозвался в Дашиной голове другим, неизвестным, тихим и светлым, как песок, протекающий меж нагретых пальцев «а помнишь… помнишь… пом-ни-шь…»
Она встала и пошла, кивая и цепляя руками спинки стульев, отрывая от себя пьяные руки сидящих, — выйти, куда-нибудь, уйти от света, что режет глаза, от голосов, что высверливают мозг, остаться с тем, что снова пришло, как приходит всю жизнь и она, увидев и помня, падает в эту память и каждый раз умирает.
— Дашенька!..
Она не слышала, шла быстрее голоса мужа и еще быстрее, неровно ставя подошвы красивых сапожек с пряжечками, цепляя сбитые половики в коридоре, спотыкаясь о коврик на входе, подламывая ногу на каменных ступеньках крыльца, попадая каблуком мимо плиток дорожки. Воздух входил в легкие ударами, не просясь обратно, у, у, ух, хх, и, задохнувшись им, схватилась рукой за железо калитки, рванула и почти выпала в желтую ночь пустынной улицы, привалилась к каменному глухому забору. Фонарь, нагнувшись, рассматривал ее сверху. Дома напротив смотрели тоже, кто черными стеклами, кто яркими, с мелькавшими тенями.
Закрыла глаза, не видеть, как вместо фонаря приблизилось к ее лицу бледное лицо мужа. Держал за локти, пока она оседала, задирая и пачкая бархат платья неровной побелкой стены.
А перед ее закрытыми глазами вытянулась смуглой, длинной змеей мужская спина. …Как, отклеиваясь от нее, потянулся за сигаретой и после повернулся, так что по ребрам собралась складочка кожи и увидела — книзу по животу темную полоску волос. Снова, прижимаясь, улегся, засветил огоньком, показывая ей красивый лоб, четкую линию носа и резкие губы…
— А помнишь… — шелестел голос, смеется, что ли, да разве она когда забывала. Жила от одного «помнишь» до другого и умирала всякий раз, когда из сжатого кулака терпения вырывалось воспоминание. Нет больше сил.
— Даша, потерпи. Я сейчас, в машине все. Сядь тут, я сейчас. Шприц. Успею!
Держал ее локти, не давая свалиться набок, придерживал, усаживая на корточки, и — глаза его… Закрыла свои, чтоб не видеть. Поймала утекающую руку:
— Подожди, Коля.
— Да?
Чтоб не ушел, взяла за вторую, ледяными пальцами, крепко. Сердце подъехало к горлу, распухло, и закупорило нутро. Сжалось и громко, вместе с курантами из всех окон, сказало «бомм».
