Стивен Кинг - ОНО
— Так вот, как-то однажды на базу заявился представитель городского совета с визитом майору Фуллеру. Чтобы обсудить «некоторые проблемы», возникшие «между горожанами и рядовым и унтер-офицерским составом базы», «общественное мнение», «вопросы приличий» и т.д. Однако то, о чем он хотел поведать Фуллеру, было ясно как дважды два — четыре. Им кололи глаза солдаты-негры в забегаловках, сидящие с белыми проститутками и хлещущие «левую» самогонку. Все это, наверно, предназначалось белым…
Смешно, конечно, поскольку эти белые «ягодки» в барах наверняка имели весьма смутное представление о «проблемах приличий». Я ни разу не замечал этого представителя городского совета ни в «Силвер Доллар», ни в «Паудерхорн». Там по большей части бывали лесосплавщики и лесорубы в красно-черной униформе, и руки у них были в шрамах и мозолях, а у некоторых не хватало у кого пальца, у кого глаза, у кого зубов; от них пахло землей и лесом. Они дышали мощью, Майки, у них была мощная поступь и мощные голоса. Это была сила. Однажды вечером в «Уолли’с Спа» я видел, как во время армрестлинга[42] один их этих парней резким движением кисти располосовал свою рубаху. Она не просто порвалась, Майки. Она будто взорвалась на лоскуты. И все восторгались и хлопали. А кто-то хлопнул меня по плечу и сказал: «Вот это настоящий армрестлинг, черный».
Я тебе рассказываю это, чтоб ты понял, что за публика собиралась там вечерами по пятницам и субботам, выходя из леса с единственной целью «нагрузиться» и «снять бабу» после недельной рубки сучьев и очистки стволов от скользкой коры. Если бы их раздражало наше присутствие, они просто могли однажды дать нам хорошего пинка под зад…
Как-то раз один из них, шестифутовый детина, мертвецки пьяный, от которого несло как от корзины гнилых персиков, а его торс буквально вылезал из куртки, навис надо мной и, покачиваясь, спросил:
— Мистер, хочу спросить тебя кое-что. Ты не негр будешь?
— Ну да, — ответил я.
— Commen’ ca va! — воскликнул он на французском, как говорят в Сент-Джоне[43] и осклабился, показав мне оставшиеся четыре зуба. — Я знал, что не ошибся. Ха! Я видел в книжке таких… таких… — он никак не мог придумать нужного слова, потому придвинулся и коснулся пальцем моего рта.
— Большегубых, — помог я ему.
— Ну да, ну да! — пришел он в детский восторг. — Ну да, большегубых! Epais levres! Большегубых! Пива ему!
— Два пива, — добавил я, не желая портить с ним отношений.
Он опять захохотал и так хлопнул меня по спине, что я чуть не свалился со стула. Потом повернул к стойке, за которой уже стояло несколько десятков мужиков и женщин.
— Два пива, и живей, пока я не разнес эту помойку, — крикнул он бармену с перебитым носом, которого звали Ромео Дюпре. — Одно мне, второе — pour l’homme avec les epais levres!
Они все заржали, Майки, но это было совсем не обидно.
— Как тебя звать? — спросил он, подходя с пивом. — Мне не нравится звать тебя «большегубый». Не звучит.
— Уильям Хэнлон.
— Твое здоровье, Вильям Энлон.
— И твое. Ты первый белый, угостивший меня выпивкой, — сказал я, и это было чистой правдой.
Когда мы выпили и заказали еще, он спросил:
— Ты уверен, что ты негр? Если бы не epais губы, ты был бы похож на белого с темной кожей
Отец захохотал. Я тоже. Видно было по его гримасам, что смех причиняет ему страдания; белки его глаз вращались, губы были закушены.
— Позвать няню, папа? — встревожился я.
— Нет… не надо. Я в порядке. Хуже всего, Майки, что даже посмеяться всласть не можешь. А это бывает так редко, что даже обидно.
Он ненадолго замолчал, и я вновь ощутил, как мы оба близки к разговору о его неизлечимой болезни. Может, так было и лучше для нас обоих.
Отец выпил воды и продолжал.
— Ну так вот, постоянные клиенты — лесорубы и женщины — мирились с нашим присутствием. Другое дело — члены городского совета и дюжина людей, которые за ними стояли. Никто из них ни разу не переступил порога «Парадиза» или «Уолли’с Спа» — для них существовал только клуб на холме. Но их раздражало, что белые женщины отдаются неграм…
Майор Фуллер заявил:
— Я не приглашал их сюда. Думаю, это можно исправить, выслав их куда-нибудь южнее, например, в Нью-Джерси.
— Это ваши проблемы, — сказал ему представитель. Кажется, звали его Мюллер…
— Отец Салли Мюллер? — удивился я. Салли училась со мной в одном классе.
Отец усмехнулся.
— Нет, это был ее дядя. Отец Салли в то время учился в другом городе. Но будь он в те годы в Дерри, стоял бы рядом с братом. А насчет достоверности разговора: я узнал о нем со слов Тревора Доусона, кто был в тот день дневальным.
— Где использовать черных — ваша проблема, — говорил Мюллер майору. — Моя — где разрешать им появляться на уикэнд. Мы не можем позволять им бесноваться в центре города. Я говорю «мы», имея в виду отделение «Легиона» в Дерри.
— Здесь мало что зависит от меня, мистер Мюллер, — отвечал майор. — Я же не могу позволить им ходить в местный клуб и пить вместе с сержантами. Это нарушение субординации, понимаете? Они — рядовой состав.
— Это не моя проблема. Но хочется верить, что вы прислушаетесь к моим замечаниям. Ваш пост налагает определенную ответственность.
С этим он и ушел. Фуллер, конечно, решил эту проблему по-своему. Армейская база располагалась на чертовски большой территории. И это огромное пространство в основном пустовало — сотня акров, не меньше. На севере ее территория подходила вплотную к Уэст-Бродвею, отделенная от него лесополосой. Ну и на месте теперешнего парка Памяти было «Черное Пятно».
В 1930 году там был заброшенный сарай. Его-то Фуллер и определил нам как наш будущий «клуб». Он, наверно, чувствовал себя героем, отыскав место для «клуба», хотя это и был всего лишь сарай… Майор добавил, что отныне все походы в город запрещены.
Было о чем сожалеть, но что делать? Выхода не было. Один из нас — парень по имени Дик Халлоран, бывший повар в столовой — предложил за неимением лучшего и этот курятник превратить во дворец.
Мы приступили и очень старались. Учитывали каждую малость, чтоб потом самим было приятно смотреть. Поначалу, зайдя внутрь, мы было отчаялись. Мрачно, пыльно, валяются какие-то ржавые детали и вороха бумаг. Два небольших окна почти не пропускали свет. Полы не подметались, наверно, тыщу лет. Карл Рун усмехнулся:
