Стивен Кинг - Тёмная половина
Старк сам закурил «Пэлл-Мэлл», взял свой карандаш «Бэрол», открыл свой блокнот… и затем остановился. Он смотрел на Тада абсолютно честно и открыто.
— Я боюсь, старина, — сказал он.
И Тад ощутил большой прилив симпатии к Старку — несмотря на все, что он знал. «Боишься. Да, конечно, — подумал Бомонт. — Только те, кто еще ничего не понимают — малыши — не боятся. Годы пройдут, а слова на бумаге не станут более темными… но и белые поля, уверен, не станут белее вокруг слов. Боишься? Ты был бы безумнее, чем есть, если бы не боялся».
— Я знаю, — ответил Тад. — И ты знаешь, что это — единственный способ сделать требуемое.
Старк кивнул и наклонился к блокноту. Еще дважды он проверил написанный Тадом текст в последнем абзаце… и затем начал писать.
Слова сами собой формировались с ужасающей медлительностью в сознании Тада.
«Мэшин… никогда… не задумывался»…
Долгая пауза, затем почти взрыв, на одном дыхании:
…«что это такое — иметь астму, но если бы кто-то спросил его после всего произошедшего»…
Короткая остановка.
…«он бы вспомнил свое дело у Скоретти».
Старк прочел, что он написал, затем недоверчиво взглянул на Тада.
Тад кивнул.
— Это звучит, Джордж. — Он пощупал угол рта, который вдруг начало саднить, и ощутил, что там появилась свежая язва. Тад взглянул на Старка и убедился, что эта язва перекочевала к нему со рта Старка, откуда она внезапно исчезла.
Это происходит. Это действительно происходит.
— Продолжай, Джордж, — сказал он. — Выбей дьявола из всего этого.
Но Старк уже сам снова склонился над блокнотом, и сейчас он писал куда быстрее.
Старк писал почти полчаса и наконец отложил карандаш с жестом удовлетворения.
— Это хорошо, — сказал он тихо, пожирая глазами написанное. — Это настолько хорошо, как только возможно.
Тад взял его блокнот и начал читать — причем, в отличие от Старка, он читал все написанное. То, что он искал, начало прорисовываться на третьей странице из тех девяти, которые успел исписать Старк.
«Мэшин слышал ликующие возгласы и замер, сжимая свой „Хеклер и Кох“, а затем понял, что происходит. Гости — их было не менее двух сотен, — толпились у длинных столов, поставленных под гигантским сине-желтым шатром на досках, призванных защитить газон от острых шпилек женской обуви. Эти гости стоя и шумно приветствовали появление ввозимого торта, украшенного множеством воробьев».
«Он не знает, — подумал Тад. — Он пишет слово „воробьи“ и не имеет ни малейшего… понятия о них».
Он слышал над собой, на крыше их безостановочное движение, назад и вперед, и близнецы несколько раз поглядывали на потолок перед тем, как уснуть, поэтому Тад знал, что и они тоже слышат птиц.
Но не Джордж.
Для него воробьи не существуют.
Тад вновь вернулся к рукописи. Слово «воробьи» стало попадаться все чаще и чаще, а в последнем абзаце весь текст был прямо-таки пропитан ими.
«Мэшин обнаружил позднее, что воробьи улетают, и единственными людьми, привязанными к нему, как воробьи на ниточке, были Джек Рэнгли и Лестер Роллик. Все же прочие воробьи, с которыми он летал десять лет, теперь взлетели в небо. Воробьи. И они начали летать еще до того, как Мэшин крикнул им на их воробьином языке».
— Хорошо? — Старк спросил о этом Тада с нескрываемой гордостью, когда тот положил блокнот на место. — Что ты думаешь?
— Я думаю, это прекрасно, — ответил Тад. — Но ты же знаешь это, ведь так?
— Да… но мне хотелось услышать это от тебя, старина.
— Я также думаю, что ты сейчас выглядишь намного лучше.
Что было правдой. Пока Старк был погружен в мрачный и ужасный мир Алексиса Мэшина, он начал исцеляться.
Язвы исчезли. Разрушенная и расползавшаяся кожа снова почти срослась; края этой новой кожи в нескольких местах полностью затянули раны и щели, в других — почти сошлись друг с другом в стремлении сомкнуться. Вновь появились брови. Капли гноя, которые превратили рубашку Старка в какую-то клейкую желтую тряпку, подсыхали.
Тад поднял левую руку и пощупал появившуюся у него на левом виске язву. Он задержал ладонь перед глазами и посмотрел на пальцы. Они были влажные. Тогда он потрогал лоб. Кожа была ровной. Маленький белый шрам, память об операции, которую претерпел Тад Бомонт, начав реально жить в литературе, теперь исчез.
Один конец качелей поднялся, другой должен опуститься. Еще один закон природы, мальчик. Просто еще один закон.
Уже стемнело снаружи? Тад предположил, что да, должно быт так — темно ли почти темно. Он взглянул на свои наручные часы, но от них не было проку. Они остановились без четверти пять. Время не играло особой роли. Он должен будет это сделать очень скоро.
Старк вынул сигарету и положил ее в пепельницу.
— Ты хочешь продолжить или сделаем перерыв?
— Почему ты не хочешь продолжать? — ответил Тад. — Я думаю, ты сможешь.
— Да, — ответил Старк. Он не смотрел на Тада. Его глаза были устремлены только на слова, слова, слова. Он запустил руку в свои светлые волосы, которые снова отросли на его голове. — Я тоже думаю, что смогу. Даже знаю, что смогу.
Он начал снова писать. Он только коротко взглянул вверх, когда Тад вылез из своего складного стула. И пошел к настенной точилке для карандашей, после чего снова уткнулся в работу. Тад заточил один из карандашей «Бэрол» сделав его почти столь же острым, как бритва. И, пока он возвращался, он также вынул из кармана птичий манок, полученный от Роули. Тад зажал его в руке и снова сел, глядя в блокнот перед собой.
Время настало. Он знал это столь же хорошо и четко, как и то, во что превратилось его собственное лицо, ощупай он его рукой. Вопрос был лишь в том, хватит ли у него на эту попытку силы воли.
Часть Тада не хотела этого; часть его все еще была увлечена книгой. Но он сам был удивлен, выяснив, что это чувство было далеко не столь сильным, как ранее, когда Лиз и Алан покидали кабинет, и он предполагал даже, почему. Произошло отделение. Своего рода непристойное рождение. Это не была больше его книга. Алексис Мэшин находился рядом с тем человеком, который жаждал писать эту рукопись с самого начала.
Все еще крепко держа птичий манок в левой руке, Тад нагнулся над своим блокнотом.
«Я посредник», — написал он.
Наверху прекратилось безостановочное топтание птиц.
«Я знаю», — написал он.
Весь птичий мир, казалось, прислушивался.
«Я хозяин».
Тад остановился и взглянул на спящих детей.
«Еще четыре слова, — подумал он. — Всего четыре».
