Милош Урбан - Семь храмов
Неделю за неделей я с биноклем в рюкзаке обходил пражские храмы, выбирая те, что были украшены самыми яркими витражами. Места, обласканные путеводителями, меня не привлекали. Малую Страну и Старый Город я оставил туристам, предпочтя Карлов Новый Город. Меня очаровала его верхняя часть, окрестности церквей Святой Екатерины, Святого Аполлинария и Святого Карла Великого, а также ни прежде, ни теперь не застроенные, обнесенные средневековой стеной склоны под Карловом, где еще совсем недавно паслись овцы и зрел виноград… А еще я всем сердцем привязался к тихим улочкам возле больницы, улочкам, по которым бродит смерть и почти всегда собирает тут свою жатву.
Не считая церквей, ратуши и нескольких подвалов жилых домов, куда трудненько было добраться, здесь и камня на камне не осталось после шагов «прогресса» времен императора Франца-Иосифа: все втоптало в землю «благоустройство» конца девятнадцатого века, называемое в художественной среде не иначе как кошмарным пражским холокостом. Я вынужден был ходить туда снова и снова, подгоняемый сочувствием к исчезнувшим домам и своеобразной ностальгией, влюбленностью в ушедшие времена, стать современником которых мне не довелось.
Постоянно углублявшийся интерес к Средневековью мало отражался на моих университетских успехах. Меня занимала повседневная жизнь горожан, занимали самые обыденные вещи — церковное причастие, воспитание детей, возможность путешествовать, покупка одежды и еды, отношения между соседями и житье под одной крышей с домашними животными. В хрониках я разыскивал свидетельства о том, что именно люди Средних веков полагали прекрасным, а что — отвратительным, как понимали они цель своего прихода в этот мир, как чувствовали себя в своем городе, на своей рыночной площади или улице, как жилось им в двухэтажных деревянных или каменных домах с остроугольными фронтонами, тонкими печными трубами и узкими, словно рукав, садиками.
Моя манера учиться никому не нравилась. Экзамены я сдавал плохо; я принадлежал к числу тех, кто изо всех сил пытается справиться с заданием, но, поскольку его интересы лежат в иной области, чувствует, как все валится у него из рук, и понимает, что не умеет объяснить свои промахи. Мне не удавалось удержать в памяти необходимые даты и события, на которые опирается историография, я не находил в этом смысла. В том, что преподавали нам как историю, мне виделись лишь перечни политических решений и их последствий, списки феодальных родов и статистика войн, которые они вели. Я же искал иную — живую — историю, искал время-пространство, где я мог бы ориентироваться столь же легко, как в своем каждодневном существовании. Что общего имеют с этим какие-то короли или битвы? Что связывает их со мной? Да, вот куда направлял меня мой интерес. Я пытался отыскать такую историографию, которая изучала бы людей, не имеющих имени, то есть таких, как я. Я искал историю самого себя, безымянного и подневольного представителя рода человеческого.
Университету нечего было мне дать, и это обстоятельство, как ни странно, примирило меня с ним.
Я знал, что при определенных обстоятельствах могу доучиться и получить бумагу, скрепленную печатью. Я хорошо представлял себе скучную работу, которую стану выполнять в том или ином месте (а ходить на службу обязан был каждый), но надеялся, что мне все-таки удастся посвятить себя любимому делу. Спокойная тихая жизнь без больших амбиций и вытекающих из них разочарований.
Но тут времена изменились. Моя скорбная страна преобразилась, теперь вокруг простиралась другая Европа, а вокруг Европы — другой мир.
Не то чтобы я был совсем уж безымянным. Сегодня это роли не играет, но тогда фамилия была неотъемлемым фактором, формирующим человеческую личность, и она могла звучать, например, так: Швах. И это была моя фамилия.
VI
Я отворяю дом, что «У сирены»
Я отворяю и «У трех оленей»
А кто-то стоит в темном коридоре
и выкликает одно имя за другим.
К. ШиктанцВнезапная свобода застигла меня врасплох. Ездить на заграничные стажировки, учиться по ранее недоступным источникам, самому составлять учебные планы — все это привело моих однокашников в восторг, который я не разделял. Они поймали попутный ветер и бесстрашно подняли паруса смелости и предприимчивости, не опасаясь переломать себе мачты. Комнатка в Просеке, которую я снимал, давала мне возможность хорошенько сосредоточиться, но делал я это редко. Большую часть суток я посвящал занятию, от наук далекому: мечтательным размышлениям о годах, предшествовавших наступлению нового времени, годах, когда человек с самого рождения занимал в обществе определенное место, вся ответственность за течение его жизни лежала на плечах ленного владетеля, хозяина и Господа, а сам он следил лишь за тем, чтобы не согрешить. У меня не было причины отплясывать вместе с прочими ритуальные пляски: не то чтобы окончившие курс без сдачи выпускных экзаменов специалисты по марксизму раздражали меня, просто я не хотел иметь с ними ничего общего. Яркое солнце вынырнуло из-за туч слишком уж быстро, оно слепило глаза и гнало обратно в привычные темные щели прошлого.
Однажды незадолго до прихода весны я в актовом зале факультета прослушал лекцию о значении Ветхого Завета для человечества, переходящего из второго в третье тысячелетие, которую читал некий отец Флориан, втайне рукоположенный за границей священник из храма Девы Марии на Слупи, известный знаток средневековой теологии. Что до образованности, то равных ему в Праге не было. Его выступление, особенно мысль о необходимости изменить свое отношение к ключевым понятиям, таким, как преступление и наказание, настолько меня заинтересовало, что я стал усердно посещать его семинар по христианской этике. Вскоре я уже зачастил в гости к отцу Флориану, начал брать у него книги и с горячностью обсуждать прочитанное. Я верил, что начинаю верить в Бога. Я был убежден, что Он милостиво ниспослал мне учителя, потерянного мною в лице старого историка Нетршеска.
Следующее лето я провел в Праге, чтобы быть рядом с Флорианом, я слушал его и пытался с ним спорить, потому что он — как чуткий педагог — ожидал этого от своих учеников. Он хвалил меня. Говорил, что ни один студент не задает таких вопросов, ни один не ощущает такого недовольства мировым устройством; ни один не обладает моей решимостью отречься от света. Он шлифовал на мне свое остроумие, частенько защищая грехи мирян от моих пуританских наскоков. Я втайне принялся мечтать о том, чтобы Флориан предложил мне изучать богословие. Сам я не решился бы озвучить свою мысль, да и дома не мог заикнуться об этом, потому что мать сочла бы меня сумасшедшим. Однако Флориан был наблюдателен. Спустя несколько недель он обмолвился, что из меня, пожалуй, получился бы священник, и этого намека хватило. Я начал готовиться к новому курсу наук, и учитель подготавливал меня к собеседованию. В скором времени выяснилось то, в чем прежде я никак не решался признаться: что я некрещеный. Требовалось это исправить, причем как можно быстрее. Мы договорились, что он сам окрестит меня, а произойдет это двадцать четвертого сентября, в день святого Яромира, когда у моего отца именины. Я хотел помириться с ним и попросить присутствовать на церемонии. Я знал, что это будет самый тяжелый и самый убедительный экзамен, свидетельствующий о моей готовности стать священником.
