Яков Шехтер - Астроном
Грузный брус Усыпальницы по-прежнему сиял на черном фоне Хеврона, словно драгоценное украшение. Мы посидели минут двадцать, наслаждаясь тишиной и ночной прохладой, и пошли спать.
Последняя неделя сборов прокатилась рессорной коляской по персидскому ковру. Даже ротный, пораженный нашим присутствием на посту в семь часов утра, оставил свои придирки и, проходя мимо, бросал необязательным тоном:
– Ну что, чеченцы, как служба?
– Хороша служба, – рявкали мы вдогонку.
В последний день Полина Абрамовна, вместе с уже ставшим традиционным пакетиком печенья, протянула мне толстый конверт.
– Тут письмо моего брата, – сказала он. – Я получила его несколько лет назад при довольно загадочных и трагических обстоятельствах. Мне кажется, оно может вам пригодится.
Я открыл конверт и заглянул. Внутри топорщилась плотная пачка мелко исписанных листков.
– Это идиш, – пояснила Полина Абрамовна. – Почерк довольно неразборчивый и на этом языке я умею только говорить, поэтому письмо все эти годы пролежало в столе. Лишь здесь, в Кирьят-Арба, я нашла того, кто смог его прочитать. Это очень, очень интересный документ.
– Спасибо.
Упрятав конверт и записав в сотовую память «Нокии» телефон Полины Абрамовны, я пообещал:
– У меня есть друзья, переводчики с идиш. Как только смогу, передам им ваше письмо.
– Когда прочтете, обязательно позвоните. Я бы хотела многое добавить к тому, что там написано. Сейчас рассказывать нет смысла, но после.… Ах, – она улыбнулась как-то смущенно, – мы всегда уверены, будто «после» обязательно наступит.
– Будем надеяться, что наступит, – сказал я.
– Будем надеяться.
Пожелав нам благополучно добраться до дома, Полина Абрамовна еще раз улыбнулась, и ушла.
Моше тоже пришел попрощаться. Его номер оказался в памяти «Нокии» рядом с телефоном Полины Абрамовны.
Первые две недели после сборов у меня не было времени даже подумать о пакете. Накопилась груда дел: главных, значительных и полуважных, каждое из которых требовало времени. Примерно через месяц я позвонил в Акко, своему приятелю, известному переводчику с идиш Леве Жмеринскому.
– Большое письмо? – подозрительно осведомился Лева.
– Да ты просто прочти, и расскажи, о чем речь. У пожилых людей иной фокус зрения; часто вещи малоинтересные представляются им первостепенными, а иногда – наоборот.
– Ладно, – проворчал Лева. – Но быстро не обещаю.
Я снял копию, вложил отксеренные листы в конверт, отправил письмо и забыл о нем. Свое слово Жмеринский сдержал, позвонив мне через год после нашего разговора, когда Полина Абрамовна и сборы в Хевроне, отступили на задний план памяти.
– Слушай, – сказал Лева. – Если ты не возьмешься за этот материал, я сам им займусь.
– Какой материал? – не понял я.
– Письмо Мордехая, брата Полины. Ты просил перевести.
– Неужели так интересно? – не поверил я.
– Весьма и весьма. Я не удержался, записал подстрочник. Править не стал, если захочешь использовать – отредактируешь.
– Конечно. А когда пришлешь?
– Сегодня отправил. Где ты откопал этот документ?
– О, это длинная история.
Я принялся пересказывать Леве наше хевронское житье и, по мере рассказа, припомнил запахи, цвета и лица. Вытаскивая на следующий день письмо из почтового ящика, я был готов снова погрузиться на дно чашки, с оплывающей, точно кофейная жижа, касбой.
«Здравствуй, Полина!
Надеюсь, ты получила мои предыдущие послания. Говорят, будто надежда мать дураков, но без нее не прожить. Впрочем, скорее всего и эти письма пропали подобно отправленным обыкновенной почтой. Но другого выхода у меня нет. Я вынужден прибегнуть к несколько экстравагантному способу почтового сообщения лишь потому, что отчаялся отыскать связь с вами. Смутные, невразумительные сведения, узкой струйкой сочащиеся из-за кордона, говорят, будто отцовский сундук находится в Кургане. Поэтому я не пишу Ефиму, а обращаюсь прямо к тебе.
Ты спрашиваешь, вернее, могла бы спросить, какое из событий, потрясших мою жизнь, я считаю самым главным. Вопрос не из простых. Я успел повидать многие страны, разные государственные уклады, несколько войн. Первая мировая, затем учеба в Литве, бегство с ешивой „Мир“ в Шанхай, под самым носом у Гитлера, годы в Шанхае, потом Япония, а затем длинная-длинная жизнь в Святой Земле. И снова войны.
Иногда я с завистью думаю о русских крестьянах. Их век, иногда долгий, а иногда короткий и стремительный, от начала до конца проходил в родной деревеньке. Отшумев, насладившись и отстрадав, они упокаивались на погосте рядом дедами и прадедами, и тихонько дремали, ожидая, пока дети, внуки и правнуки лягут рядом.
Дом, в котором поколение за поколением живет одна семья, старинная, переходящая по наследству мебель, фотографии предков на стенах, плуг, за которым хаживали отец и дед – насколько это далеко от моей жизни! Словно перекати-поле, носил меня Всевышний по странам и континентам, пока не осадил в Хевроне.
Самым счастливым временем я могу назвать годы, проведенные в этом городе. Со всеми бедами и злосчастьями, которых тут было, пожалуй, больше чем радостных минут. Но только здесь я, наконец, почувствовал себя прикрепленным к основе, и остаток дней моих хотел бы оставаться рядом с Усыпальницей Патриархов, в окружении учеников. Дай то Б-г!
Самое волнующее событие в моей жизни тоже связано с Усыпальницей. Бомбежки, голод, и другие смертельные опасности незаметно ушли из памяти. Человек не может жить, постоянно держа в голове несчастья, и Всевышний, в великой милости своей, научил нас забывать. Но радость, редкие мгновения удачи, навсегда остаются с нами. Хорошее не исчезает! Поэтому я помню эту историю в малейших подробностях, словно она случилась позавчера.
Наверное, ты знаешь, что молитвы и просьбы не пустой звук. Отец не раз повторял это, поднимая нас по утрам на молитву, или не давая заснуть, пока мы не произнесем благословения. Каждое слово рождает ангела, и сонмы святых созданий стремятся вознестись к Престолу и прильнуть к Короне высшего желания. Но долог путь, и многочисленны преграды.
Оторвавшись от уст человеческих, несется молитва в Святую Землю. Ее границы, словно сетка, задерживают многих ангелов. Ведь не каждому удается произнести молитву в добром расположении духа, и просить не во вред другим.
Уцелевшие молитвы спешат к Кинерету, и окунаются в его воды, там, где из дна бьет волшебный источник пророчицы Мирьям. Сорок лет бродил он вместе с евреями по пустыне, пока не нашел успокоение в озере. И если нечисты были помыслы просящего, если в глубине сердца таил он недобрый умысел или эгоистическое желание, его ангелы тонут в источнике.
