Энн Райс - Вампир Арман
Страх, затаившийся во мне за все счастливые недели, проведенные в Нью-Йорке, немедленно всплыл на поверхность. Нет, не столько страх, сколько ужас.
Господи, прошептал я. Я повернулся и поднял глаза к лицу Христа на распятии, висевшем высоко над головой Лестата.
Мучительный момент. Я думаю, на резное дерево наложилось изображение с Плата Вероники. Я уверен. Я снова оказался в Нью-Йорке, где Дора подняла Плат повыше, чтобы мы могли его рассмотреть.
Я увидел его темные, прекрасно оттененные глаза, идеально запечатленные на ткани, словно они составляли ее часть, но ни в коем случае не впитались в нее, темные полоски его бровей и над спокойным, безропотным взглядом – ручейки крови, текущие от терновых шипов. Я увидел его полуоткрытые губы, словно он мог говорить вечно.
Я резко осознал, что с далеких ступеней алтаря на меня устремлены ледяные серые глаза Габриэль, я запер мысли, а ключ проглотил. Я не дам ей трогать ни меня, ни мои мысли. Я ощетинился и настроился враждебно по отношению ко всем, кто собрался в комнате.
Потом пришел Луи. Он очень обрадовался, что я не умер. Он хотел кое-что сказать. Он знал, что меня волнует, и сам нервничал из-за присутствия чужаков. Он выглядел, как и прежде, аскетом, одевался в изношенные черные наряды прекрасного покроя, но невыносимо пыльные. Его рубашка до того истончилась, что больше напоминала эльфийскую пряжу-паутину, чем настоящую ткань и кружева.
– Мы впускаем их, потому что в противном случае они кружат неподалеку, как шакалы, и не уходят, – оправдывался Луи. – А так они заходят, смотрят и убираются. Ты знаешь, чего они хотят.
Я кивнул. У меня не хватило мужества признаться ему, что и я хочу того же. Я так и не заставил себя забыть об этом ни на минуту, несмотря на возвышенность того, что стряслось со мной после нашего разговора в последнюю ночь моей прошлой жизни. Я хотел его крови. Я хотел выпить ее. Я спокойно дал Луи это понять.
– Он тебя уничтожит, – прошептал Луи, моментально краснея от ужаса. Он вопрошающе посмотрел на Сибил, прижавшуюся покрепче к моей руке, и на Бенджамина, изучавшего его пылающими энтузиазмом глазами. – Арман, нельзя так рисковать. Один из них подошел слишком близко. И был раздавлен. Быстрым, автоматическим движением. Но его рука, как оживший камень, разорвала смельчака на кусочки прямо на полу. Не подходи к нему и даже не думай.
– А Старейшие, сильнейшие, они никогда не пробовали?
Заговорила Пандора. Она все время наблюдала за нами, держась в тени. Я и забыл, как она прекрасна – сдержанной, первозданной красотой.
Длинные густые коричневые волосы были зачесаны назад, образуя тень за тонкой шеей. Она казалась глянцевитой и хорошенькой, потому что втерла в лицо темное масло, чтобы больше походить на человека. Глаза оставались дерзкими, горящими. Она обняла меня с бесцеремонностью женщины. Она тоже обрадовалась, что я жив.
– Ты знаешь, кем стал Лестат, – умоляюще сказала она. – Арман, это очаг силы, никому не ведомо, на что он способен.
– Но, Пандора, неужели ты никогда об этом не думала? Неужели тебе никогда не приходило в голову выпить крови из его горла и отыскать образ Христа? Ведь внутри его хранится неопровержимое доказательство того, что он пил Божию кровь!
– Арман, – сказала она, – Христос никогда не был моим богом. – Так просто, так возмутительно, так беспрекословно.
Она вздохнула, но лишь от беспокойства за меня. Она улыбнулась.
– Я бы не стала знакомиться с твоим Христом, если бы он оказался внутри Лестата, – мягко сказала она.
– Ты не понимаешь, – ответил я. – С ним что-то случилось – случилось, пока он уходил к этому духу, Мемноху. А вернулся он с Платом. Я его видел. Я видел его... силу.
– Ты видел иллюзию, – доброжелательно сказал Луи.
– Нет, я видел силу, – ответил я. Через мгновение я сам усомнился в себе. Длинные коридоры истории вились как назад, так и вперед, я увидел, как бросаюсь в темноту с одной-единственной свечой в поисках написанных мною икон. И вся тривиальность, вся безнадежность ситуации сразили мою душу.
Я осознал, что напугал Сибил и Бенджика. Они не сводили с меня глаз.
Я обнял их обоих и притянул к себе. Перед тем как прийти сюда, я поохотился, чтобы набраться побольше сил, и знал, что у меня приятно теплая кожа. Я поцеловал Сибил в бледные розовые губы, а Бенджика в лоб.
– Арман, ты меня бесишь, правда бесишь, – заявил Бенджи. – Ты никогда мне не говорил, что поверил в этот Плат.
– А ты, маленький мужчина, – сказал я приглушенным голосом, чтобы не устраивать спектакля на публике, – ты сам не заходил в собор, когда его там выставляли?
– Заходил. И скажу тебе то же, что и прекрасная леди. – Он, разумеется, пожал плечами. – Он никогда не был моим богом.
– Смотрите, рыщут, – тихо сказал Луи. Он исхудал и слегка вздрагивал. Он пренебрег своим голодом, чтобы прийти и встать на свою вахту. – Лучше я вышвырну их отсюда, Пандора, – продолжил он голосом, не способным вселить страх даже в самую робкую душу.
– Пусть увидят то, зачем пришли, – хладнокровно, едва слышно ответила она. – Возможно, им недолго придется радоваться своему удовлетворению. Они осложняют нам жизнь, они нас позорят, они не приносят пользы никому – ни живым, ни мертвым.
Прелестная угроза, подумал я. Я надеялся, что она смела с лица земли немало им подобных, но, конечно, понимал, что многие Дети Тысячелетий думают то же самое и обо мне. Что же я за наглое существо – привести сюда посмотреть на моего друга, лежащего на полу, без какого бы то ни было разрешения своих детей.
– Оба они среди нас в безопасности, – сказала Пандора, видимо читая мои беспокойные мысли. – Ты же понимаешь, что тебя рады видеть и молодые, и старые. – Она обвела жестом всю комнату. – Некоторые не хотят выходить на свет, но они тебя знают. Они не хотели, чтобы ты погиб.
– Нет, никто не хотел, – довольно эмоционально сказал Луи. – И ты вернулся, как во сне. У нас были подозрения, некоторые шептали, что тебя видели в Нью-Йорке, красивого и полного жизни, как раньше. Но я не мог поверить, не убедившись своими глазами.
Я кивнул в знак признательности за его добрые слова. Но думал я о Плате. Я еще раз посмотрел на резное изображение Христа на дереве, а потом опустил взгляд на фигуру спящего Лестата.
Только тогда вышел Мариус. Он дрожал.
– Живой, не обожженный, – прошептал он. – Сын мой.
Его плечи скрывал старый, жалкий, поношенный серый плащ, но я не обратил на это внимания. Он сразу же обнял меня, заставив тем самым моих детей отойти. Однако далеко они не ушли. Думаю, они успокоились, увидев, что я обхватил его обеими руками и по многолетней привычке несколько раз поцеловал в лицо и в губы – потрясающего, исполненного мягкой любви.
