Энн Райс - Кровь и золото
Золотые браслеты, украшавшие прекрасные обнаженные руки Пандоры. Золотые браслеты, которые я надевал на руки Акаши.
Золото, золото, золото.
А Амадео выбрал прах!
Нет, я непременно отыщу Пандору, решил я. Отыщу! И отпущу ее в одном случае – если она проклянет меня, лишь тогда я оставлю ее с таинственным спутником. Дрожа, я шептал свои клятвы, старался выразить мысли, для которых не находил слов.
Пандора, да! А когда-нибудь Сантино поплатится за то, что сотворил с Амадео!
Я погрузился в молчание.
Сидевший рядом священник не боялся меня. Не знаю, догадывался ли он, насколько я был признателен ему за возможность побыть в несравненной тишине и покое.
Наконец я провел пальцами по кучке золотых монет.
– Здесь хватит на цветы? – спросил я. – На цветы, деревья и чудесные растения в вашем саду?
– Здесь достаточно, чтобы содержать наш сад целую вечность, – отвечал он.
– Ах, вечность! – воскликнул я. – Как же я люблю это слово – вечность!
– Да, это слово вне времени, – ответил он, поднимая мохнатые брови. – Время принадлежит нам, но разве вечность не принадлежит Богу?
– Конечно, – произнес я и повернулся к нему. Я улыбнулся ему и увидел, как потеплело его лицо, словно я сказал что-то приятное. Он не мог скрыть удовольствия.
– Вы очень добры ко мне, – сказал я.
– Вы станете отвечать вашему другу? – спросил он.
– Только не отсюда, – ответил я. – Слишком опасно. Я напишу ему из другого места. И умоляю, забудьте это письмо.
Он рассмеялся, искренне и простодушно:
– Забыть!
Я поднялся, чтобы идти.
– Вам не стоило его читать, – сказал я. – Оно принесет вам одни неприятности.
– У меня не было выбора, – ответил он. – Я не мог отдать его вам, не прочитав.
– Не представляю почему. – И с этими словами я тихо направился к двери скриптория.
Он догнал меня.
– Так вы уходите, Мариус? – спросил он.
Я повернулся и поднял на прощание руку.
– Да, я не дьявол и не ангел, но я ухожу, – сказал я. – И спасибо вам.
Как в прошлый раз, я удалился настолько быстро, что он ничего не заметил, и очень скоро я остался наедине со звездами, взирая на долину, раскинувшуюся чересчур близко к святилищу. Там, у подножия высокой скалы, более тысячи лет не принимаемой во внимание человечеством, строился настоящий большой город.
Глава 29
Я выждал какое-то время, прежде чем показать письмо Бьянке. Я никогда не скрывал его, ибо считал это нечестным. Но она не стала расспрашивать меня, о чем говорилось на страницах, что я хранил среди немногих оставшихся вещей, а я не объяснял.
Мне было слишком больно делиться печалями в отношении Амадео. Что касается Таламаски, я счел ее историю слишком диковинной, к тому же она чересчур тесно переплелась с моей любовью к Пандоре.
Но я все чаще и чаще стал оставлять Бьянку в святилище одну. Конечно, я никогда не бросал ее там ранним вечером, когда она полностью зависела от меня, чтобы добраться до подходящего для охоты места. Напротив, я всегда брал ее с собой.
Но позже, глубокой ночью, когда мы сполна утолили голод, я возвращал ее в безопасный склеп и отправлялся в одиночку испытывать свои возможности.
Тем временем со мной творилось нечто странное. Кровь Матери давала мне силу духа и волю к жизни. Но я узнал то же, что все мы узнаем, когда попадаем в беду: исцеление увеличило мое могущество, и я становился сильнее, чем до трагедии.
Конечно, я давал свою кровь Бьянке, но по мере того, как возрастала моя сила, росла и пропасть между нами, и ночь от ночи я видел, что она становится все шире.
Разумеется, наступали моменты, когда я спрашивал Акашу в молитвах, примет ли она Бьянку. Но ответ, казалось мне, всегда бывал отрицательным, и я не смел проверять.
Слишком хорошо помнил я гибель Эвдоксии, как и момент, когда Энкил поднял на Маэла руку. Я не мог подвергать Бьянку такому риску.
Довольно скоро я с легкостью мог брать Бьянку с собой в близлежащие города – в Прагу или Женеву, где мы упивались отблесками цивилизации, знакомой нам по Венеции.
В отношении нашей прекрасной столицы я оставался тверд: как Бьянка ни умоляла, я не соглашался туда вернуться. Конечно, она не обладала даже зачатками Заоблачного дара и находилась в крайней зависимости от меня, чего нельзя сказать ни о Пандоре, ни об Амадео.
– Мне слишком больно, – заявил я. – Я туда не вернусь. Прекрасная монахиня, ты так давно живешь здесь. Чего тебе не хватает?
– Италии, – ответила она тихим подавленным голосом. Я слишком хорошо знал, о чем она говорит, но не ответил.
– Если у меня нет Италии, Мариус, – наконец призналась она, – мне нужно обрести новый дом.
Стоя в переднем углу, она приглушенно, словно чувствовала опасность, произнесла эти важнейшие для меня слова.
В святилище мы всегда вели себя почтительно. Но никогда не шептались в присутствии божественной четы. Мы считали, что перешептываться неприлично, если не сказать – неуважительно.
Вспоминая наш обычай, я нахожу его странным. Но мы не могли предполагать, что Акаша и Энкил нас не слышат. Поэтому мы часто беседовали в одном из передних углов, предпочитая левый, любимое место Бьянки, где она нередко сидела, завернувшись в самый теплый плащ.
С этими словами она обернулась к царице, словно признавая скрытый смысл своей фразы.
– Считай, что такова ее воля, – добавила она, – чтобы мы не засоряли ее храм своим бездельем.
Я кивнул. А что мне оставалось? Но мы столько лет провели в склепе, что я к нему очень привык. И всегда принимал тихую преданность Бьянки как должное.
Я опустился на пол рядом с ней.
Я взял ее за руку и впервые отметил, что моя кожа уже не черная, а скорее темно-бронзовая, а многие морщины разгладились.
– Позволь сделать тебе признание, – сказал я. – Мы не сможем жить в обычном доме, как жили в Венеции.
Она слушала, спокойно взирая на меня.
Я продолжал:
– Я боюсь тех чудовищ, Сантино и его дьявольскую стаю. С момента пожара прошли десятки лет, но они продолжают нападать исподтишка.
– Откуда ты знаешь? – спросила она. Видимо, у нее было что добавить, но я жестом попросил ее проявить терпение.
Я отошел к своим вещам и достал письмо Рэймонда Галланта.
– Прочти, – сказал я. – Помимо всего прочего, ты узнаешь, что они раскинули свою адскую паутину до самого Парижа.
Я долго молчал, давая ей возможность прочитать письмо, но вздрогнул от неожиданности, услышав ее всхлипывания. Сколько раз я становился свидетелем ее слез! Почему я никогда не готов к ее плачу? Она прошептала имя Амадео. Она не могла заставить себя заговорить о нем.
– Что это значит? – спросила она. – Как же они живут? Объясни мне. Что они с ним сделали?
