Лариса Романовская - Московские Сторожевые
Жека икнула тоненько и начала подбирать игрушечное богатство. Сложила стопкой, да и опустила в кошелек.
Эпилог
Праздники войны
Сказка про умную Эльзу
Т. J.Девять вечера — время. Пора вылезать из постели.
Ждут в одиннадцать дома. Ты маме звонишь и не врешь:
«Я тут с мальчиком, так…» Ты как в сказке про умную Эльзу
Прибиваешь к мечтам несусветную, верную ложь.
На несвежем белье — словно клякса томата, «Blood Mary».
Ты уводишь с собой не уложенный к завтра портфель.
Лишний шаг — как по льду. И в вагонной колеблется двери
Отражение трех перепуганных, женственных Эльз.
После первого ты, закусив удила, улыбалась.
Раздвигала толпу и колени. Стонала взахлеб.
Понимала с утра, отряхнув чью-то тень с одеяла:
«Все проходят. И этот. Конечно же. Тоже пройдет».
Перед сном почитать… Не Гомером составленный список.
Не слонов, так мужчин, хоть их стадо куда меньше ста.
Умной Эльзе известно — конец этой сказки неблизок.
Эта чертова мудрость ее умудрилась достать.
Вот пятнадцатый. Был безбород, несмотря на тридцатник.
По дороге к тебе он и бритву, и щетку купил.
Обещал позвонить. Ты в ответ: «Да, окей, до свиданья».
И спустила все в мусор, услыхав, как спускается лифт.
А двадцатый был славный. Но робок и слишком послушен.
Он растаял, как ты и просила, невнятной весной.
Позабыв досчитать, ты роняешь себя на подушку.
Засыпаешь. Тебя обнимает твой тридцать восьмой.
Жили-были. С одним — две недели, с другим — год и месяц.
Имена повторялись, как адрес в квартирных счетах.
Словно формула «икс плюс один». Икс красив, но известен.
Икс сказал неизвестно зачем, что «все будет не так».
Ты молчишь: с несмышленым, с мужчиной, бессмысленно спорить,
Языком проверяешь рисунок захлопнутых губ.
Ты хотела подумать про завтра, но он не позволил.
Дура Эльза заткнулась. Потому что он был трубадур.
— А Старый Гуньке вчера в пятак заехал, ты представляешь? — Жека полюбовалась на собственное изображение в телевизоре и потянулась к зеркальцу, дабы сравнить былую красоту с актуальной.
— Зачем? Нервы, что ли, сдали?
— Да как тебе сказать… Это уже под утро было, когда ты отзвонила, что такси нормально довезло. А то бы я тебе сразу рассказала. В общем, мы сидим, у меня уже курить сил нету… ну ты представляешь?
— Угу.
— Ну и Гунечка чего-то про новогодние дежурства завел шарманку. Типа, что часа так в три после полуночи надо бы рейды по магазинам сделать. А то все на дозаправку потянутся, и начнется полный Бухенвальд.
— Так и сказал? — жалобно поморщилась я, представляя, как закорежило от такой формулировки Старого.
— Ну да… Тут Старый из-за стола встает и этому дурику в табло лепит.
— Ой.
— Да не то слово. — Жека ухватила пинцетом какой-то невесомый волосок близ левой ноздри. Тоже ойкнула, но потом довольно улыбнулась. — Сам ведь нарвался.
— Ну чего ты от Гуньки хочешь, он же еще маленький, — слабо заоправдывалась я, понимая, что и сама бы поступила похоже. А что уж говорить про Савву Севастьяновича, который погиб в апреле сорок пятого при взятии Кенигсберга.
Жека вслушалась в бормотание телевизора, отодвинулась от стола и стала протирать выпуклый экран вафельным полотенцем: чтобы телеизображение ее, прекрасной, стало чуть почетче. Переходить на модные плазменные экраны Евдокия отказывалась и потому таскала с одной съемной квартиры на другую допотопный «Рубин», вызывавший нездоровый интимный интерес у малознакомых кавалеров. Хотя, как именно можно было заниматься подобными вещами на деревянной телевизионной полировке, я представляла себе очень слабо.
— Те, кому посчастливилось работать на одной съемочной площадке с Лындиной, вспоминают Елизавету Петровну как человека неординарного, наделенного не только харизмой, но и великолепным чувством юмора, — меланхолично загнусавил старомодный телеведущий с культурного канала.
Жека поморщилась, прикрутила звук и начала массировать свежевыщипанную бровь мягкими движениями:
— Ленк, слушай… А вот ты, когда в собаку перекидываешься… Ну не срочно, а так, душевно, то у тебя какая порода выходит?
— Хм… ну колли вроде. А если злюсь — то в фокстерьера… — Я запнулась, вспомнив Марфину дворнягу. И то, как мы потом стояли у подъезда, потроша последнюю Жекину пачку, а сигареты выпадали из натруженных пальцев…
Нам же вручную пришлось все лестничные площадки перебрать, меняя у соседей представления о Марфе: кто в подъездную дверь войдет или выйдет — тот сразу позабудет, что у странной дамочки с последнего этажа была когда-то дочка. Конечно, Старый еще сам на Марфу одно свойство навесил. Так сразу и не опишешь… Ну что-то вроде новомодного фумитокса, которым отпугивают насекомых. Любой Марфин знакомец, попадая под эту «волну», вспоминал о гражданке Собакиной лишь то, что она сама помнила о себе нынешней.
Сколько на такую работу сил уходит, я себе до этого представляла с трудом. И с трудом же помнила, как Савва Севастьяныч тогда выходил из подъезда: пошатываясь не хуже, чем мирской алкашок. Сел в куцый сугроб у тротуара и не шевелился несколько минут — пока к нему не подошла местная дворняга, та самая, с которой Марфа копировала себя — палевая псина, в чьих предках явно был голден ретривер…
Собака была настоящей, не перекидной — и Старый минут двадцать гладил ее по загривку, отогревая заледеневшие после работы пальцы. Жалел, что не может взять к себе, — Цирля и морской мыш с мирским животным вряд ли уживутся. Афанасий, которого после зачистки помещения трясло куда меньше, выжидал, когда дворняга освободится. Потом кратко прищелкнул пальцами: «Марго, домой», — и собаченция послушно заняла место на полу у переднего пассажирского кресла, позволяя Старому чесать себя по холке до самого дома.
— В колли? — Жека вклинилась в мои воспоминания с какой-то странной интонацией. — Понятно. А у Гуньки кокер-спаниель выходит. Рыжий такой, ты себе просто не представляешь… — нежно улыбнулась Евдокия. — Он мне тогда… осенью показывал.
