Уиронда. Другая темнота (сборник) - Музолино Луиджи

Половина лица – свиная морда, тупая, лохматая, с единственным желанием – утолить свой голод; вторая половина – лицо Витторио. Загорелое, улыбающееся, счастливое.

Красота и уродство.

Интеллект и неполноценность.

Жизнь и смерть.

Аделаида делает один снимок за другим, и при вспышках видно, как из леса к тропе выходят другие фигуры – сгорбленные, мерзкие, безжалостные, извалянные в грязи.

Плохие мысли обрели плоть, аппетит, надежду на раскаяние.

Люди-кабаны…

Надо идти назад.

Выбора все равно нет.

Возвращаться.

Бегом.

Она зацепляется за ветку, шапка срывается с головы.

Неважно.

Две минуты, и она снова в Лерме.

Но не одна.

Улицы, самые укромные закоулки борго наполняет топот.

Аделаида теряет способность соображать.

Она бежит к дому, пока тени на мускулистых ногах, со свиными головами и клыками, задрав головы, смотрят на луну, или гоняются друг за другом, словно картинки, проецируемые волшебным фонарем на улицы этой забытой деревни, превратившейся в тюрьму.

Миновала полночь.

Наступил первый день черного дрозда.

Аделаида не знает, что делать.

Она больше ничего не знает.

Кроме того, что сидит на кровати в арендованном домике и дрожит, а снаружи бродят существа, чье место – в народных сказаниях.

По брусчатке цокают копыта, воняет, как в свинарнике, из окон на нее смотрят глупые, черные свинячьи глаза, а раздвоенные языки облизывают стекла, лишая последних капель рассудка.

– Витторио? Джильола? – спрашивает она темноту, но в ответ слышит лишь мычание, рычание и смех – над тем, над чем не стоит смеяться.

Камера, висящая на шее, все еще включена, но Аделаида снимает ее и швыряет на пол. Она больше не нужна. Потом подходит к столу и пьет вино.

– Уходите! Умоляю, уходите, уходите, прочь!

Все замолкает, как будто она произнесла заклинание, и над Лермой повисает гробовая тишина.

Только часы тикают на кухне.

Затаенное дыхание невыносимого и мучительного напряжения.

Она идет к двери.

Прикладывает ухо.

Слышит какой-то далекий крик, отчаянную мольбу о помощи падающего в бездонную темноту, где никто не простит и не спасет, а за ней – хриплый плач ребенка.

Потом слышит, как стучат толстокожие руки, тихо, но настойчиво…

Тотоктотоктотоктотоктотоктотоктоток!

У нее больше нет сил, чтобы закричать или броситься прочь.

Но Аделаида собирается с духом, поворачивает ручку двери и выходит в черную, как копоть, ночь Лермы.

Над долиной носятся драконы из облаков.

Виднеются далекие звезды и выцветшие туманности.

Чудовища прижимаются к Аделаиде, окружая зловонием; она раскрывает руки для объятий и улыбается: в трупном дыхании ей чудится обещание покоя, а из их животов доносится теплое, успокаивающее урчание весны, которую Аделаиде не суждено увидеть.

Старый черный «Сеат Ибица» стоит у подножия скалы, на капоте вмятина, словно его ударили чем-то тяжелым, или кто-то прыгнул на него обеими ногами.

Ветер раскачивает красную шапку, висящую на ветке на краю неровной горной тропки.

Вверх, еще вверх, к центру Лермы.

В полуразвалившемся доме, о котором среди жителей окрестных деревень ходит дурная слава, полчища мышей снуют по полу кухни, заваленному разбитой посудой и тряпками, в поисках теплого убежища. Сегодня первый день черного дрозда. На буфете лежат книги о народных традициях и ведьмах, странный бордовый томик и фотография старухи с серыми глазами, полными злобы.

Некоторые мыши залезают в подвал через щели между гнилыми досками на полу. В подвале, на глинистом полу растут яркие мясистые подземные грибы. Время, вода и грызуны разворошили податливую почву, вынеся на поверхность медный котелок, покрывшиеся мхом маленькие кости и толстовку с надписью ЛЕОНАРДО.

Прочь отсюда, из дома, населенного безумием и призраками, внутрь сырого жилища, где все еще воняет сигаретным дымом. Севший мобильник, чемодан, одежда, пачки таблеток, многочисленные бутылки из-под вина и единственный огонек в абсолютной темноте заброшенной деревни – это зеркалка Canon лежит на полу, сломанная, но все еще включенная, с почти разрядившейся батарейкой.

Сломанный чип заставляет кадры пробегать по маленькому разбитому экрану – такой парад снимков для зрителей-привидений: виноградники, холмы, облака, Бассавилла, Лерма, старуха, полустершаяся надпись, скала, долина, пустые комнаты, а потом тропа, и в центре этой тропы кто-то – или что-то – стоит…

Существо с головой свиньи прижимается к ветке, ухмыляется; глаза, как фары, светятся в темноте; оно пытается выбраться из многовековой ямы ненависти, тоски и грязи.

Потом батарейка садится, экран камеры пиксель за пикселем гаснет, становясь блеклым, как все, что только существует на свете.

Эффект затухания.

Борго выдыхает и снова погружается в сон.

Молчаливый, неподвижный, мертвый, он тонет в темноте и запустении, соперничающих между собой в желании угодить своему хозяину.

Пустующий дом

Нам казалось, пустующий дом – отличное место, чтобы покурить гашиш. Под сенью трухлявых тополей, между которыми потрескалась земля, с осыпавшимися кирпичами и сломанными балками, он стоял в лиловом свете августовского вечера. Словно деревенская версия «Острова мертвых» Арнольда Бёклина – пустынное место, где можно отдохнуть в тишине.

Под колесами машины, трясущейся на колдобинах грунтовки, изъезженной тракторами, клубилась пыль, а радио выплевывало отрывистые слова из песни Рино Гаэтано,

…в лесу, где спилены буки, под незрелыми облаками больного неба…

На пассажирском сидении развалился Фульвио, нагревая гашиш, с неба лились сумерки, а в ослепительном свете фар, прыгающих вверх-вниз, вниз-вверх, перед нами плескался силуэт

…осталась старуха с палкой, которая прыгает…

Я затормозил, вглядываясь в наступившую ночь.

Потом мы зашли внутрь.

В пустующем доме было прохладно. Снаружи – летняя жара, а внутри – прохладно.

Мы закурили и стали бродить по комнатам, засыпанным листьями, щебнем, мертвыми насекомыми, рассматривали странные граффити на стенах и разросшийся плющ, который отвоевывал у теней территорию.

Время шло, но уходить мы не собирались. Фульвио выпускал клубы дыма, болтал и смеялся. А я не мог оторвать взгляд от каракулей на стенах, закорючек и загогулин, напоминавших лица, языки и косые глаза, которым не суждено увидеть ничего, кроме этих разрушенных стен.

Стало совсем темно. Но выглянула луна, и ее бледное сияние, сочась из окон, освещало все вокруг.

Поэтому мы решили остаться здесь еще ненадолго и насладиться прохладой пустующего дома.

Ошалевший от наркоты Фульвио свернул в длинный коридор, а за ним потянулась зловещая, горбатая и кособокая тень.

Между раскрошившимися кирпичами валялись скелеты мертвых голубей и даже труп маленького кролика.

Снаружи тихо напевали тополя, а я вслед за Фульвио брел по пустующему дому.

– Пошли отсюда нахрен, пива хоть выпьем, – предложил я, но Фульвио все шел и шел, а я тащился за ним и за его кривой, старческой, кобальтовой тенью.

Из коридора мы вышли в огромное помещение без окон – наверное, здесь раньше была конюшня или кладовая.

Нас окутала тьма. Густая, пыльная, мерзкая.

– Посвети-ка, Джиджи, – прошептал мой друг, стоявший чуть-чуть впереди. Его голос дрожал – как у того, кто понял, что совершил ошибку.

Я послушался и щелкнул зажигалкой с Веселым Роджером.

И вот тогда, в вонючих желтоватых отблесках, в этом зале, где все стены были изрисованы граффити, когда мои барабанные перепонки лопались от воплей Фульвио, мы обнаружили, что пустующий дом вовсе не пуст.

Пука

Надо оформить документы, надо подготовиться к похоронам, надо освободить квартиру до конца месяца.