Сергей Дубянский - Деревянный каземат
За тонкой фанерной перегородкой что-то упало, и послышался залихватский мат – так мог ругаться только Виталик. Даже Анатолий Борисович не раз объяснял ему, что рядом все-таки работает женщина, но тот лишь делал удивленное лицо, видимо, не понимая, как еще можно выражать свои мысли. Аревик уже привыкла к крепким выражениям и не только не обращала на них внимания, но иногда даже ловила себя на том, что порой не прочь и сама послать кого-нибудь.
– Виталька! Твою мать, где мои ключи?! Ты вчера тут порядок наводил!.. – это был уже голос Володи. Вечно у него все терялось, но Аревик почему-то казалось, что ему просто не хочется идти на вызов. Володя заочно учился на менеджера и поэтому «ковыряться в дерьме» являлось для него занятием унизительным, но временно необходимым. Так он сам говорил, а Аревик считала, что с его взглядами на жизнь, даже получив диплом, он все равно будет продолжать ковыряться в дерьме.
– Вон лежат, блин, за сваркой! Совсем ослеп?
Опять что-то загрохотало – похоже, кто-то копался в сгонах, кучей сваленных в углу.
– Кстати, сварка сегодня никому не нужна? – спросил Валерий Сергеевич, пожилой и наиболее рассудительный из всех. У него имелась жена и двое детей, поэтому без дополнительной платы он за работу не брался, зато и делал все на совесть, не в пример молодым.
– А хрен его знает, Сергеич, – небрежно бросил Виталик, – это, смотря, что чеченка нам сегодня нарисует.
– Не чеченка она, а армянка, – в очередной раз поправил Сергеич, – кстати, Аревик по-армянски – «солнышко».
– Хрен с ним, с солнышком – все равно чеченка…
– Сергеич, откуда ты все знаешь? – удивился Володя.
– Я, между прочим, жизнь прожил, – ответил тот назидательно, – и не всегда в подвале сидел. При социализме я на заводе наладчиком работал – куда только судьба не заносила.
– Во, отрывался, небось! – громко захохотал Виталик, – бабы в командировках халявные… слушай, а чеченок трахал?
Аревик бесило, когда ее называли чеченкой, и не потому что она плохо относилась к этой нации – просто в последнее время подобное сравнение воспринималось как оскорбление, хотя, чем основная масса чеченцев хуже основной массы тех же русских, она не понимала. Но еще больше ее возмущало мерзкое слово «трахать». Разве можно так говорить об отношениях мужчины и женщины? Когда-то давно она даже съездила Виталику по физиономии, но потом привыкла.
– Бывало, и «чеченок», – Сергеич усмехнулся (Аревик, вроде, даже видела его хитрое лицо).
– Ты – гигант, – протянул Володя задумчиво.
– Но они ж, небось, не все такие уроды, как наша, а, Сергеич? – заинтересовался Виталик.
Кровь бросилась Аревик в лицо. Хорошо еще, что перед ней уже стоял не тот разгневанный мужчина, а бабулька, у которой срезали электрический счетчик. Она была настолько ветхой, что, пожалуй, и не слышала разговора, иначе…
– Вот, как думаешь, нашу-то кто-нибудь трахает, страшную такую? – продолжил мысль Виталик.
Аревик почувствовала, что вместе с алой краской к глазам поднимаются слезы. Ну да, она и сама знает, что не красавица. Особенно, это родимое пятно, занимавшее половину щеки; и от «кавказского» носа, конечно, никуда не денешься, зато какие у нее огромные черные глаза! А, вот, пятно… Ведь когда она родилась, его не было, а потом почему-то проявилось, становясь все ярче, пока не обрело ужасный бордовый цвет. Если б не оно, она б, наверное, вышла замуж, ведь когда мужчины видят ее сзади, многие пытаются познакомиться, но стоит ей обернуться…
Это было какое-то проклятие, только Аревик никак не могла понять, за что оно ей досталось. Может, за мать, которая родила ее от армянина, торговавшего мандаринами на рынке? (Он прожил в городе год и наградив дочь несуразным именем, скрылся в свой Ереван, ставший теперь и вовсе заграницей). Вряд ли. Мать сама поплатилась, скончавшись в сорок с небольшим, перебрав «паленой» водки. А что сама Аревик могла сделать в жизни не так?..
– Дочка, – старческий голос оторвал ее от вечной неразрешимой задачи, – у меня всегда света нагорало на двадцать рублей, а без счетчика принесли, так получилось, сто семьдесят. У меня пенсия-то всего…
– Бабушка, я все поняла, – сказала Аревик, как можно мягче, – я записала. Завтра придет электрик и поставит новый счетчик.
– Спасибо, дочка. Дай тебе бог…
Старушка вышла, и вместо очередного посетителя вошел Анатолий Борисович.
– И что у нас сегодня? – он присел на свободный стул, – пора этих оболтусов разгонять, а то сейчас за бутылкой побегут. До чего они мне все надоели!
– Вот, – Аревик повернула журнал.
Еще полчаса и ее мучения закончатся – слесаря уйдут; в конторе станет тихо и можно будет не спеша перелистывать папки, выискивая квартиры, в которых подошло время планового ремонта, параллельно изучая мишек под стеклом.
– Хорошо, Вика, – начальник склонился к столу. Он, как и большинство знакомых, называл ее Викой – то ли им не нравилось странное армянское имя, то ли просто не могли его запомнить, но это ее совсем не обижало. Не то, что «чеченка».
– Бабуля счетчик очень просила, – сказала Аревик робко.
– На следующей неделе. Все электрики на аварии.
Аревик вздохнула, зная, что объяснять что-либо, бесполезно. Ее мнение не играло абсолютно никакой роли, а ведь так хотелось, чтоб всем было хорошо, даже этому ужасному Виталию. Может, если б жизнь его изменилась, он перестал быть таким грубым и бессердечным; тогда и у нее самой все будет… что все? Чего ей не хватает? Комната у нее есть (пусть ведомственная, принадлежащая ЖЭУ, но ведь она не собирается отсюда увольняться); есть зарплата (Аревик привыкла планировать расходы так, чтоб ее хватило на месяц). Главное, чтоб исчезло это уродливое пятно! Тогда, может быть…
– Занимайся текущими ремонтами, – резко оборвал ее мысли Анатолий Борисович и вышел, прихватив журнал, а еще через минуту по коридору прогрохотали нестройные шаги – значит, слесаря направились в кабинет, получать задание на день. По устоявшемуся графику Аревик знала, что минут через пятнадцать можно выйти покурить на свежем воздухе, а пока вернулась за стол. Взяла папку, на которой остановилась вчера.
…Столько квартир!.. И в каждой живут люди. Интересно, как они живут, все такие разные?.. Вот бы побыть хоть по минутке каждым из них, почувствовать себя другим – и думать по-другому, и делать по-другому; испытывать другие желания и другие ощущения… – она вздохнула. Нет, ничего у нее никогда не изменится – остается сидеть в своем подвале, со своим пятном и тоскливо считать бесцельно проходящие годы.
Задумчиво сдвинула папку, и взгляд уперся в русалочку. …А у нее, вместо пятна, хвост, и она также сидит, ожидая неизвестно чего… надо работать и все эти ненужные мысли рассеются. Людям надо делать ремонт, а я занимаюсь, черти чем… – она снова придвинула папку.
