Проспер Мериме - Души чистилища
— Ну, ну, сеньор разумник, давайте-ка ваши последние экю, которые вы так старательно запрятали! Я уверен, что они нам принесут счастье.
— Подумайте, дон Гарсия, о данном мною обещании!..
— Эх вы, младенец! Время теперь думать о мессах! Если бы Гомаре был здесь, он скорее ограбил бы церковь, чем отказался понтировать.
— Вот пять экю, — сказал дон Хуан. — Не ставьте их все сразу.
— Будем смелы! — вскричал дон Гарсия.
И поставил пять экю на короля. Выиграл, удвоил и проиграл все.
— Давайте пять остальных! — крикнул он, бледнея от гнева.
Напрасно дон Хуан пробовал возражать. Ему пришлось уступить; он дал четыре экю, и они немедленно последовали за преж — ними. Дон Гарсия швырнул карты в лицо банкомета и поднялся в бешенстве.
— Вам всегда везло, — сказал он дону Хуану. — К тому же говорят, что последнее экю обладает удивительной способностью приносить счастье.
Дон Хуан не менее его распалился. Он не думал более ни о мессах, ни о данном слове. Он поставил на туза свое последнее экю и тотчас же его проиграл.
— К черту душу капитана Гомаре! — воскликнул он. — Должно быть, его деньги были заколдованы!..
Банкомет спросил, не желают ли они сыграть еще, но так как деньги у них кончились, а кредит у людей, ежедневно подвергающихся опасности потерять голову, невелик, то им поневоле пришлось оставить карты и искать утешения в обществе собутыльников. Душа бедного полководца была окончательно забыта.
Несколько дней спустя испанцы, получив подкрепление, перешли в атаку и двинулись вперед. Им пришлось проходить место недавней битвы. Убитые не были еще погребены. Дон Гарсия и дон Хуан погнали своих лошадей, чтобы поскорее удалиться от трупов, оскорблявших одновременно зрение и обоняние, как вдруг солдат, ехавший впереди, громко вскрикнул при виде тела, лежавшего во рву. Они приблизились и узнали Гомаре. Он был, однако, страшно обезображен. Его искаженные черты, застывшие в ужасной судороге, доказывали, что его последние минуты сопровождались жестокими страданиями. Хотя дон Хуан и привык к таким зрелищам, он не мог не содрогнуться при виде этого трупа, тусклые глаза которого, наполненные запекшейся кровью, казалось, смотрели на него с угрозой. Он вспомнил о последнем желании несчастного полководца, которое он так и не выполнил. Однако черствость, которую он искусственно вызвал в своем сердце, помогла ему заглушить голос совести. Он велел быстро вырыть яму и похоронить Гомаре. Случайно нашелся капуцин и наспех прочитал несколько молитв. Труп, окропленный святой водой, засыпали камнями и землей, и солдаты, молчаливые более обычного, двинулись дальше в путь. Но дон Хуан заметил, как один старый стрелок, долго рывшийся в карманах, вытащил наконец оттуда экю и дал его капуцину.
— Вот вам на мессы за Гомаре, — сказал он.
В этот день дон Хуан проявил необыкновенную храбрость; он бросался в огонь с такой отчаянной отвагой, словно искал смерти.
— Будешь храбрым, когда нет ни гроша в кармане, — говорили его товарищи.
Вскоре после смерти Гомаре в отряд, где служили дон Хуан и дон Гарсия, поступил рекрутом молодой солдат. Он казался мужественным и неустрашимым, но характера был скрытного и загадочного. Никто не видал, чтобы он пил или играл с товарищами. Он проводил долгие часы, сидя на скамье у караульной будки, следя за полетом мух или играя курком своей аркебузы. Солдаты, смеявшиеся над его замкнутостью, прозвали его Модесто[41]. Под этой кличкой он был известен во всем отряде, и даже начальство не называло его иначе.
Кампания завершилась осадой Берг-оп-Зома[42], которая, как известно, была самой кровопролитной за всю эту войну, так как осажденные защищались с отчаянным упорством. Однажды ночью оба приятеля находились на посту в траншее, близко от городских стен; положение их было крайне опасное. Осажденные постоянно делали вылазки, поддерживая частый и меткий огонь.
Первая половина ночи прошла в беспрерывных тревогах; затем как осажденными, так и осаждающими, казалось, овладела усталость. Огонь с обеих сторон прекратился, и всю равнину покрыла глубокая тишина, которая лишь изредка прерывалась одиночными выстрелами, имевшими целью показать, что если противник и перестал сражаться, то все же он не ослабил своей бдительности. Было около четырех часов утра; в такие минуты человек, проведя всю ночь без сна, испытывает мучительное ощущение холода и вместе с тем душевную подавленность, вызванную физической усталостью и желанием спать. Всякий честный солдат должен признаться, что в таком состоянии души и тела он может поддаться трусости, которой потом, после восхода солнца, будет стыдиться.
— Черт возьми! — воскликнул дон Гарсия, топая ногами, чтобы согреться, и плотнее завертываясь в плащ. — Я чувствую, как у меня мозг стынет в костях. Мне кажется, голландский ребенок мог бы сейчас побить меня пивной кружкой вместо всякого оружия. Право, я не узнаю себя. Вот сейчас я вздрогнул от аркебузного выстрела. Будь я набожен, я бы принял свое странное состояние за предостережение свыше.
Все присутствующие, в особенности дон Хуан, были поражены, что он вспомнил о небесах, ибо никогда еще он о них не заговаривал, а если и делал это, то только с насмешкой. Но, заметив, что многие улыбнулись его словам, он в порыве тщеславия воскликнул:
— Если кто-нибудь посмеет вообразить, что я боюсь голландцев, Бога или черта, то я сведу с ним счеты после нашей смены!
— О голландцах я не говорю, но Бога и нечистого следует бояться, — сказал старый капитан с седыми усами, у которого рядом со шпагой висели четки.
— Что они могут мне сделать? — сказал дон Гарсия. — Гром не поражает так метко, как протестантская пуля.
— А о душе вы забыли? — спросил старый капитан, крестясь при этом страшном богохульстве.
— Ну, что касается души… то нужно сначала убедиться, что у меня есть душа. Кто утверждает, что у меня есть душа? Попы. Но эта выдумка с душой приносит им такой доход, что, наверное, они сами ее сочинили, как булочники, придумавшие пирожки, чтобы их продавать.
— Вы плохо кончите, дон Гарсия, — сказал старый капитан. — Такие речи не годится держать в траншее.
— В траншее и в любом другом месте я всегда говорю то, что думаю. Но я готов замолчать, — вот у моего друга дона Хуана сейчас слетит с головы шляпа от вставших дыбом волос. Он верит не только в душу, но даже в души чистилища.
— Я отнюдь не вольнодумец, — сказал дон Хуан со смехом, — и порой я завидую вашему великолепному безразличию к делам того света. Признаюсь вам, хоть вы и станете надо мной смеяться: бывают минуты, когда все то, что рассказывают об осужденных, вызывает у меня неприятные мысли.
