Анастасия Иванова - Северная Ведьма
– Хорошо, – сказал Саня. – Как устроишься и начнешь лечение, не пропадай. Звони обязательно, понял?
– Лады, – подытожил Климов.
Поезд до Череповца уходил в девять вечера. Билет он приобрел заранее, через интернет, осталось только заехать домой собрать необходимые вещи в дорогу. События, заставившие Климова неделю не появляться дома, успели немного потерять свою остроту, но при приближении к квартире в животе снова неприятно защекотало, руки стали непослушно-мягкими, с липкими от пота ладонями, а ноги – ватными.Когда он вошел и закрыл за собой дверь, ему показалось, что в воздухе витает еле уловимый запах болота. На диване, где он спал последний раз и откуда так спешно убежал, постельное белье было скомкано, одеяло валялось на полу, а на обоях, рядом с ночником, Климов увидел еле заметные буро-черные кровавые отпечатки своих пальцев.
– Потом приберусь, – нарочито веселым голосом сказал себе Климов.
Оставаться в тишине было невыразимо жутко, и он начал комментировать вслух каждое свое действие. Как ни странно, способ этот помог ему немного справиться со страхом и через некоторое время он развеселился. Вещей Климов взял немного: теплый свитер и подштанники, смена белья, мобильный телефон и планшет с зарядными устройствами. Затем проверил состояние счета на кредитной карте и остался доволен. Денег было более чем достаточно.
До поезда оставалось больше четырех часов. Климов, уже одетый, присел по традиции на дорожку, попытался вспомнить, не забыл ли чего и еще раз обошел квартиру. Все было в порядке, только развороченная постель ему решительно не понравилась. Он аккуратно снял постельное белье, сложил в стиральную машину, собрал диван и аккуратно замыл, насколько было возможно, кровавые следы со стены.
– Вот теперь можно ехать, – удовлетворенно кивнул Климов, оглядывая комнату, закинул сумку на плечо и вышел из квартиры.
***
На Ярославском вокзале шел ремонт. Половина зала была перегорожена строительными лесами, откуда-то сверху свисали огромные куски грязного полиэтилена. Среди граждан сновали рабочие в перепачканных белой краской вылинявших робах. Скучающая публика толпилась около табло с номерами прибывающих и отъезжающих поездов, кто-то дремална жестких металлических стульях и дорожных сумках. У касс неровными колоннами, сгущаясь и ломаястройные шеренги очереди по мере приближения к кассиру, томились желающие приобрести билеты. В помещении вокзала разговоры, топот ног, шорох и грохот перевозимого багажа смешивались в равномерный, характерный для вокзалов громкий гул, который изредка прерывали стук молотков, протяжное, нудное, как зубная боль, сверление дрелей и другие строительные звуки. Ларьки со всякой всячиной, бульварным чтивом, всевозможными сканвордами и кроссвордами, анекдотами и другим ярким и бесполезным хламом, который почему-то должен скрашивать долгие скучные часы в поезде; дешевые забегаловки, откуда несло каким-то прогорклым маслом и еще чем-то несъедобным и вонючим. Климов не любил вокзалы. Особенно не нравились ему московские – неуютные, грязные, неприветливые. «Как можно влюбиться в город, если он встречает тебя таким отвратительным образом?» – думал он, вспоминая восторженные рассказы знакомых, не москвичей, о том, как они посещали столицу. Однако, несмотря на отвращение к вокзалам, путешествовать железной дорогой Климову нравилось. В неспешном, по сравнению с самолетами, перемещении было что-то для него притягательное. Можно было с чистой совестью предаться лени и праздным размышлениям, окружив себя максимальным комфортом, который он мог себе позволить.
Фирменный поезд «Шексна» дожидался пассажиров. Климов нашел нужный вагон, выкурил у входа сигарету, подал проводнице, немолодой, но приятной женщине, паспорт с вложенным билетом и вошел внутрь. Новенький вагон класса люкс, крашеный синей краской, встречал пассажиров свежими белоснежными занавесками на окнах, окаймленными плотными темно-зелеными с золотистыми цветами шторками, схваченными книзу красивыми шнурками с кистями. Ботинки мягко утопали в зеленом, в тон шторкам, пушистом ковре. В купе все тоже было аккуратно, чисто, ново, от скатерти на столике до мягкого покрывала на уже полностью застеленной, подготовленной для сна полке. Глаз приятно порадовала миниатюрная вазочка с тремя живыми цветками, названий которых Климов не знал. Он положил сумку в багажное отделение, устроился поудобнее на своем месте и с шипением отвернул крышку бутылки с минеральной водой. Вода была прохладной, чуть кисловатой от растворенного газа и очень вкусной. «Отлично!» – подумал Климов. – «Хорошо бы еще доехать до Череповца в одиночестве».
За окном сновали люди с тележками, сумками, у входа в рядом стоящий поезд толпилась большая компания молодых людей и девушек, половина из которых куда-то ехали с рюкзаками, а остальные, по-видимому, провожали их. Молодые люди смеялись, что-то рассказывали друг другу, в шутку толкали друг друга и курили. Климов завистливо смотрел на них и вспоминал, как когда-то они с товарищами из института, зеленые первокурсники, поехали сплавляться по карельским рекам на каникулы. Среди девушек была Татьяна, невысокая, полненькая короткостриженая девчушка. Ее совсем не смущала полнота – в том, что она ненавидела свою фигуру, Татьяна призналась много позже, когда они поженились и ей удалось немного похудеть. А тогда, на сплаве, она внешне выглядела вполне уверенной в себе и всегда была в центре внимания. Умела и любила играть на гитаре, пела песни у костра дуэтом с тогдашним кавалером, Димкой Елизаровым. Никогда не куксилась, не ныла, стойко переносила неудобства похода, приводившие в отчаяние ее подруг. Ее заразительный переливчатый смех можно было слышать отовсюду. Почти все парни были тайно влюблены в нее. Климов тоже не устоял, но в открытую переходить в наступление не решался: Татьяна была «не свободна». А она крутила любовь с Димкой. Вечерами, когда все собирались у костра и Татьяна брала в руки гитару, он усаживался где-нибудь в тени, чтобы без помех любоваться ею, и слушал, как она поет, до тех пор, пока не уходили спать последние, самые стойкие слушатели. В один из последних вечеров, когда все, включая Татьяниного кавалера, разошлись, они остались у костра вдвоем. Татьяна отложила гитару, молча сидела с поджатыми к лицу коленями, положив подбородок на скрещенные предплечья, и задумчиво смотрела на почти угасшее пламя костра с переливающимисябыстрыми оранжево-красными волнами потухающего огня на углях. И Климов решился. Много раз репетировал про себя главные слова, которые хотел сказать любимой девушке, но когда настала решающая минута, он, проклиная про себя свою робость, потные ладони и дрожащий голос, только и смог выдавить: «Тань, я тебя люблю». Татьяна подняла глаза, как будто очнулась от собственных мыслей и переспросила: «Что?» «Ничего», – растерялся Климов, и, желая только одного, – провалиться сквозь землю – засобирался. «Я пойду». «Стой!» – остановила его Татьяна, подошла к нему и решительно, но неумело поцеловала. Потом они сидели на берегу тихой карельской речушки и целовались до утра, не замечая, как бежит время и как голубеет, а потом алеет на востоке заря нового дня. Уже засветло кто-то сонный в поисках укромного места, очевидно, по нужде, наткнулся на них, обнявшихся, усталых, счастливых, и с испуга обругал, а они, хохоча во все горло, ломая ветки прибрежного тальника, убежали искать другое укромное место… Климов загрустил, вздохнул и почувствовал нечто вроде зависти к нынешнему любовнику своей бывшей жены. Потом ему вспомнилось перекошенное от ненависти лицо Татьяны во время их последней встречи, и его непроизвольно передернуло.
