Уиронда. Другая темнота (сборник) - Музолино Луиджи
– Бог ты мой.
– Ничего не поделаешь, Бог иногда забывает о нас, я уже говорила… В Лерме разное болтали. Одни считали это делом рук какого-то маньяка, сбежавшего из дурдома в Бассавилле, другие не сомневались, что его утащил волк… Ага, конечно, волк! А некоторые, особенно старожилы, как хлебнут, бывало, лишнего в баре, так начинают всех уверять, что тут не обошлось без людей-кабанов. Они в это верили, понимаешь?
– А вы… вы верили?
– Ну… я думаю, правду знают только мертвые, как говорил мой отец.
– Да, – шепчет Аделаида, не согласная с этими словами. Мертвые ничего не знают, они оставляют после себя лишь предупреждение и воспоминания. Витторио верил в бессмертие души и загробную жизнь. Она тоже хотела бы в это верить.
Над горами грохочет гром, дождь все усиливается, выстукивая на крыше грустную мелодию.
Старуха переводит взгляд с неба на скалу. Ухмыляется, и девушке кажется, что перед ней разыгрывается какой-то спектакль, что на самом деле женщины здесь нет, но объяснить это впечатление Аделаида не может.
С тревогой смотрит на наручные часы.
Она снова во власти пустоты и воспоминаний.
Во всем виновата рассказанная старухой история, от которой Аделаиде стало не по себе.
Ей больше не нужна компания.
Она хочет побыть одна.
Выпить бокал, два. Или три.
– Мне пора… возвращаться. Нужно поработать, – говорит Аделаида, поднимая камеру. – Спасибо за… за рассказ.
Джильола слегка кланяется.
– Когда, вы сказали, уезжаете?
– Дня через три-четыре.
– Ага, до дней черного дрозда. Может, повезет увидеть людей-кабанов… – бросает старуха и заливается бесстрастным, ничего не выражающим смехом. – Я просто шучу.
– Было приятно познакомиться, – прощается Аделаида и натягивает красную шапку на уши.
Старуха уходит в дом с надписью, растворившись в темноте за дверью.
Аделаида бросает еще один взгляд на пропасть, а потом – на долину. Где драконы из тумана гоняются друг за другом по ветру, кусая один другого за хвост.
А потом, как в трансе, идет к своему дому.
Заходит внутрь, включает плиту, чтобы немного уменьшить влажность, включает ноутбук, чтобы посмотреть и обработать фотографии, но вскоре посылает к чертям все планы и откупоривает бутылку дрянного дольчетто, купленного на заправке. И курит сигареты, одну за другой.
Надо немного забыться. Поработать и подумать еще успеется.
Напихав в печь буковых поленьев, примерно часа в два она отключается, одурманенная алкоголем, лекарствами и жарой. И забывается тяжелым сном, от которого просыпается часов в семь.
Ей не хватает воздуха.
Изо рта вытекла слюна, язык распух.
В комнате жарко, как в печке, дышать нечем.
– Твою ж.
Паркет теплыми объятиями обнимает ноги, пока она, шатаясь, идет, чтобы открыть окно. Морозный вечерний ветерок не приносит облегчения, а огни на равнине, сияющие в тумане, кажутся зрачками злобных существ.
А дальше все, как обычно, она уже знает.
Ну ты и дерьмо. Приезжаешь сюда, разглагольствуешь о новой жизни, а все, на что ты способна, – это напиться и жалеть себя.
От раскаяния приступ паники становится лишь сильнее. Ее захлестывает поток смятенных чувств, она задыхается.
Нужно выйти на улицу.
Чем быстрей, тем лучше.
И почти не заметив, как она сюда попала, Аделаида обнаруживает, что бродит по переулкам Лермы, а потом стоит на площадке над пропастью, опираясь локтями на перила и глядя в невидимую пустоту. Наконец она дышит свободно. Под ней немая тьма, таинственный шелест трав и кустов, колышущихся от ветра.
Она вспоминает слова старухи.
В давние времена жители Лермы приходили сюда, чтобы прогнать дурные мысли, избавиться от своих печалей…
Конечно, вдруг думает она, поддавшись подростковой импульсивности – и я могу сделать так же!
И она делает так же.
Сильно перегнувшись через перила, мысленно выбрасывает в пропасть весь негатив, весь ужас прошлого года. Прочь – несчастный случай, больница, депрессия, одиночество, утомительные сеансы физиотерапии, ночи без сна, ступенчатый силуэт Табора и крик, которым Витторио прощался с миром.
Так, нагнувшись над пропастью и полузакрыв глаза, она стоит минут пятнадцать.
Засунув руки в карманы, возвращается домой, чувствуя себя опустошенной. Точнее, нет, не опустошенной.
А безмятежной.
Давно забытое потрясающее ощущение, которое окутывает ее и успокаивает.
Она ложится в постель и засыпает сразу же, без всяких таблеток.
Аделаида просыпается от того, что холодный воздух щекочет кончик ее носа. Она не добавляла дров в печку, и через щели в ставнях в дом забрался ночной холод.
На часах три. Ей нужно в туалет, но не хочется даже думать о том, чтобы вылезти из-под одеяла. Лишиться того небольшого тепла, которое есть под ним. Она натягивает одеяло на голову и поворачивается на бок, надеясь, что мочевой пузырь не помешает уснуть. Веки тяжелые, очень хочется спать.
В какой-то полудреме она снова парит над Табором.
И вдруг просыпается. Резко.
Кто-то кричит – далеко, на улице? Или это все еще сон, в котором она проваливается в пустоту?
Нет, нет, не сон. Она это точно знает, потому что нестерпимо хочет писать и слышит, как тикают часы. Не обращая внимания на укол в паху, Аделаида задерживает дыхание, чтобы прийти в себя.
Лучше бы это был сон. Наяву холод и сырость комнаты в десять раз сильнее.
От крика животного – хотя она не может представить, какое животное способно так кричать, – мурашки бегут по коже. Похоже на визг свиньи, но в нем слышится человеческое, осознанное страдание. Звук перемещается, уходит сначала вправо, потом влево. Наверное, доносится откуда-то из леса.
Прекращается.
И раздается снова, теперь ближе. Протяжный, сдавленный вопль, полное ощущение дежавю. Витторио. Падение. Черный вихрь смерти, всасывающий его последний крик.
Аделаида щиплет свою замерзшую щеку, убеждаясь, что все это не сон. Зарывается в простыни, чувствуя себя, как в детстве. Маленькой девочкой, которая в своей маленькой комнате испугалась вешалки с одеждой, превратившейся в голубоватом свете ночи в тощее, одетое в лоскутья существо, в черного человека с большой головой и тонкими пальцами.
Дурочка, ругает она себя. Здесь кругом лес. Здесь живут дикие звери, которых городские жители вроде тебя в жизни не видели и даже не знают, как они называются.
Эта мысль ее немного успокаивает. Крик стихает.
Но Аделаида не решается высунуть нос из-под одеяла, и сон никак не идет. В конце концов она засыпает, и ей снятся сменяющие друг друга как в калейдоскопе снежинки, бездонные трещины и красноватые облака, танцующие вокруг гор, которые невозможно покорить.
Проснувшись, Аделаида зевает и краснеет от смущения, заметив, что ночью намочила постель. Как маленькая испуганная девочка.
Второй день Аделаида проводит вдали от Лермы, в Монферрато, бродит по холмам, тянущимся в сторону Лигурии. Время от времени в голову приходят мысли о прошлой ночи, но она отталкивает их, пытаясь сосредоточиться на фотосъемке. Холмы, виноградники, замки отвоевали себе место у забрызганной туманом равнины. Кажется, снимки получаются удачными – тем более, из-за облаков выглядывает солнце, разрушая холодное зимнее оцепенение.
Днем, когда Аделаида сидит в баре, ест бутерброд и потягивает кофе, ей звонят из газеты. Предлагают еще двести евро, чтобы она задержалась в этом регионе и сделала небольшую серию снимков для фотокниги о Бассавилле. Аделаида соглашается. Домой ее совсем не тянет; нет никакого желания возвращаться в пустую квартиру с развешанными по стенам фотографиями Витторио, которые она пока так и не смогла снять.
Она заканчивает разговор, чувствуя себя не то чтобы в хорошем настроении, но, в общем, достаточно спокойно.
