Говард Лавкрафт - Азатот
Слушая рассказ проводника, я, ободренный светом и тем, что я уже не один, стал размышлять о странном существе, раненном мной, которое, скрытое мраком, лежало в двух шагах от нас. Мною овладело искушение прорвать лучом света пелену тайны, скрывавшую облик моей жертвы. Чувство локтя подогрело мое мужество, и я сделал несколько шагов в сторону арены моего испытания. Вскоре мы обнаружили нечто опрокинутое, белое белее, чем излучающий белизну известняк. Продвигаясь со всей осторожностью, мы, словно в едином порыве, вскрикнули от изумления: некто никак не отвечал ни одному мыслимому представлению о существах-монстрах. Перед нами лежала гигантская человекообразная обезьяна, отбившаяся, должно быть, от бродячего зверинца. Ее шерсть была белоснежной, выбеленной конечно же чернильной чернотой подземных чертогов, и на удивление тонкой; редкая на теле, она роскошной копной покрывала голову и ниспадала на плечи. Черты лица этого существа, повалившегося ничком, были скрыты от нас. Его конечности были странно раскинуты, впрочем, в них таилась разгадка смены поступи, на которую я обратил внимание раньше: очевидно, животное передвигалось, используя то все четыре, то лишь две опоры. Длинные, по крысиному острые когти нависали над подушечками пальцев. Конечности не выглядели цепкими, анатомический факт, объяснимый обитанием в пещере, как и безукоризненная, почти мистическая белизна, о чем я уже упоминал. Существо было бесхвостым.
Дыхание слабело, и проводник взялся за пистолет, чтобы прикончить зверя, но тот неожиданно издал звук, заставивший опустить оружие. Трудно описать природу этого звука. Он не походил на крик обезьян, его неестественность могла объясняться лишь воздействием безграничной и могильной тишины, потревоженной теперь бликами света, утраченного странным существом с тех пор, как оно углубилось в пещеру. Звук, глубокий и дрожащий не укладывающийся ни в одну из известных мне классификаций замирал. Неожиданно едва уловимый спазм пробежал по его телу. Передние конечности дернулись, задние свело судорогой. Конвульсия подбросила белоснежное тело и обратила к нам лицо чудища. Ужас, застывший в его глазах, ранил меня и на какой-то момент парализовал мое внимание. Черные, жгуче-угольные глаза чудовищно контрастировали с белизной тела. Как у всяких пленников пещеры, глаза его, лишенные радужной оболочки, глубоко запали. Приглядевшись внимательнее, я обратил внимание на не слишком развитые челюсти и необычную для приматов гладкость лица без следов шерсти. Линии носа были скорее правильными. Словно завороженные, мы не могли оторвать взгляда от жуткого зрелища. Тонкие губы разжались, выпустив уже тень звука, после чего некто успокоился навсегда.
Проводник вцепился в лацканы моего плаща, и его затрясло так сильно, что фонарик бешено задрожал, и на стенах заплясали причудливые тени. Распрямившись, я стоял недвижим, не отводя глаз от пола. Страх ушел, уступив место изумлению, состраданию и благоговейному трепету; ибо звуки, которые издала жертва, сраженная мной и простертая перед нами на камнях, открыли леденящую кровь истину. Тот, кого я убил, странный обитатель жуткого подземелья, был, по крайней мере когда-то давно, человеком.
Алхимик
На вершине горы, набухшие склоны которой у основания топорщатся косматым лесом, привольно раскинувшим узловатые деревья, венцом на ложе трав возлежит замок моих предков. Из века в век ощерившиеся зубцы стен держат в узде суровую, изрытую морщинами местность, приняв под свое покровительство надменный замок, соперничающий по древности, судя по величественному силуэту, с замшелыми стенами. Древние башни, прокаленные вихрем поколений, в многочисленных язвах, оставленных медленно, но наверняка действующим ядом временем, в эпоху феодализма славились по всей Франции, наводя ужас на одних и восхищая других. Бойницы и укрытия видели баронов, графов и даже королей, готовых биться до последнего, и никогда эхо от шагов завоевателей не раздавалось в просторных залах замка.
Однако с той героической поры все переменилось. Бедность, немногим отличавшаяся от крайней нужды, и гордыня, не позволившая наследникам осквернить свое славное имя торговыми аферами, обрекли на гибель некогда девственное великолепие владений; так что все здесь осевшие стены, запущенная буйная растительность парка, пересохший ров, наполненный пылью, щербатые внутренние дворики, накренившиеся башенки, покосившиеся полы, траченая обшивка, поблекшие гобелены слагало грустную повесть об оскудевшей роскоши. С годами одна из главных башен развалилась, потом наступила очередь других. Четырехглавая когда-то крепость стала одноглавой, а место могущественного лорда занял его обнищавший потомок.
Здесь, в одной из просторных и мрачных комнат замка, я, Антуан, последний из обреченного графского рода С., впервые увидел свет девяносто лет назад. Эти стены, как и склоны горы, меченные темными мрачными чащами, лощинами и гротами, были свидетелями первых лет моей безрадостной жизни. Я не знал своих родителей. Мой отец погиб в возрасте тридцати двух лет. Это случилось за месяц до моего рождения; его убил камень, сорвавшийся с полуразрушенного парапета. Моя мать умерла в родах, и я оказался на попечении слуги, человека в высшей степени достойного и наделенного к тому же недюжинным умом. Если мне не изменяет память, его звали Пьер. Я был единственным ребенком. Одиночество, принявшее меня сразу после рождения, только укреплялось благодаря стараниям моего воспитателя, который всячески препятствовал какому бы то ни было общению с крестьянскими детьми, чьи семьи обосновались повсюду на раскинувшейся у подножия горы равнине. В те времена Пьер объяснял свой запрет тем, что отпрыску благородного рода негоже водить дружбу с плебеями. Теперь я знаю, что истинная причина пряталась в другом: он хотел уберечь мои уши от россказней о роке, который из поколения в поколение преследовал мой род. Эти истории, щедро расцвеченные, заполняли досуг арендаторов, собиравшихся по вечерам перед жарко растопленным очагом.
Одинокий, предоставленный самому себе, я проводил годы своего детства, час за часом, изучая старинные фолианты, коими изобиловала сумрачная библиотека замка, бесцельно слоняясь или одержимо вспугивая вековую пыль в фантастическом лесу, прикрывающим наготу горы у подножия. Вероятно, это времяпрепровождение и стало причиной того, что тень меланхолии довольно рано осенила мой ум. Занятия и исследования, навевавшие воспоминания о мрачном таинстве дикой природы, всегда имели для меня особую притягательность.
Ученость не была моей стезей: даже те крупицы знания, которые мне удавалось выловить, удручали меня. Очевидная неохота моего престарелого воспитателя углубляться в историю моих предков по отцовской линии обостряла тот ужас, который пронизывал каждое упоминание о доме и невольно передался мне. На излете детства я сумел слепить воедино бессвязные обрывки разговоров, слетавшие с непослушного языка заговаривающегося старика и имевшие отношение к неким обстоятельствам, с годами превратившимся для меня из странных в муторно мучительные. Рано проснувшиеся во мне дурные предчувствия были пробуждены обстоятельствами, которые сопутствовали смерти моих предков графов из рода С. Сначала я объяснял их безвременную кончину естественными причинами, полагая, что происхожу из семьи, в которой мужчины долго не живут, однако с возрастом стал задумываться о бессвязных старческих речах, в которых речь часто шла о проклятии, из века в век отмерявшем носителям графского титула срок жизни длиною лишь в тридцать два года. Когда мне минул двадцать один год, престарелый Пьер вручил мне рукописную книгу, переходившую, по его словам, на протяжении многих поколений от отца к сыну с тем, чтобы каждый новый ; владелец продолжил летопись рода. Книга содержала поразительные записи, и их внимательное изучение ничуть не рассеяло мои мрачные предчувствия. В то время вера во все мистическое пустила глубокие корни в моей душе, и я не был в состоянии изгнать ее и отнестись к невероятному повествованию, которое я впитывал строка за строкой, как к презренной выдумке.
