Виктор Точинов - Графские развалины
Одновременно:
Хуже всего пришлось Сашку. Он занял позицию внутри графских развалин, у оконного проема, в густой тени. Отсюда прекрасно просматривались все подступы к сторожке писателя, благо ночь выдалась на редкость светлая.
Выбранное место казалось идеальным, но именно здесь, совсем рядом, сошлись в одной точке импульсы, пришедшие с пяти сторон по пронизавшим Спасовку невидимым силовым линиям.
Дворец закричал, как смертельно раненный человек. Когда кричит мертвый камень – это страшно. Стены пришли в движение – с диким, убийственным скрежетом. Появились новые трещины, а старые увеличились. Кирпичи посыпались градом.
Сашок умер мгновенно – но смертью страшной и мучительной, растянувшейся для него на долгие часы, наполненные мучительной болью. Потом он так же мгновенно воскрес – опустошенный и выжженный изнутри.
Крик камня смолк. Руины вновь застыли недвижно и безмолвно. Камнепад прекратился.
Сашок нетвердой походкой лунатика проделал обратный путь – вернулся в узкий колодец с винтовой лестницей. Именно здесь был центр катаклизма, и кирпичи тут падали гуще всего. Узкий лаз, ведущий вниз, оказался завален ими.
– Эвханах афшенди мууаргиб су джихель… – произнес Сашок убито, сам не понимая, что говорит и на каком языке.
Завал можно разобрать достаточно быстро и освободить ход к пентагонону. Но зачем? Все приготовления потеряли смысл… Долг голосу остался и оброс новыми процентами.
Сашок издал низкий негромкий звук – не то рычание, не то шипение. Повернулся и вышел, выплюнув еще несколько слов на незнакомом языке. Ему хотелось одного: убивать. И он один понял, что чуть раньше на Чертовой Плешке…
13…писатель Кравцов подумал с черным юмором: после тридцати лет, выходя из дому, стоит брать с собой виагру, если не уверен, где и в какой компании доведется закончить вечер.
До сих пор он успешно обходился без стимулирующих потенцию препаратов, но сегодня могли бы пригодиться.
Обстановка, мягко говоря, не располагала. Земля, на которой они лежали, оказалась теплой, мягкой, податливой – и словно бы живой. Затаившейся, ничем не выдающей своего присутствия, но живой. Запах свежеразрытой могилы, впервые появившийся возле траншеи, не исчез – усилился и стал с трудом переносимым. И сквозь землю доносились звуки – неразборчивые и почти неслышные, звуки-фантомы, звуки-призраки. Как будто на неимоверной глубине сотни заживо погребенных кричали и бились о стенки своих тесных деревянных темниц, – а наружу просачивалось лишь слабое эхо их боли и ужаса…
К тому же вернулось испытанное у вагончика-бытовки ощущение – ощущение уставившейся в затылок и неслышно приближающейся смерти. Несколько раз, когда это чувство становилось вовсе уж нестерпимым, Кравцов приподнимался и всматривался в темноту – никого и ничего. Он старался отключить, как-то заблокировать шестое чувство, занимающееся бессовестной дезинформацией, – получалось плохо.
Ада попыталась помочь. Ее рука, закончив короткую возню с брюками Кравцова, скользнула внутрь. Стало еще хуже. Ласки показались механическими и бездушными, а пальцы холодными… Пальцами трупа.
Он оттолкнул ледяную кисть, отодвинулся, всмотрелся в ее лицо. И вновь, как когда-то, резанула боль узнавания: рядом с ним лежала Лариса. Такая, какой он запомнил ее в день похорон: закрытые глаза и неподвижное, оледеневшее, ставшее чужим лицо.
Ты все-таки вернулась… – не то сказал, не то подумал Кравцов. – Уходи. Мертвым не место рядом с живыми…
Мертвые губы разошлись в мертвой улыбке. Зубы – белые, мелкие – были испачканы землей.
Я никуда не уходила, Ленчик! Я всегда рядом. Неважно, кем ты меня видишь: этой глуnoй целкой или коровой-Наташкой, полежавшей и под Козырем, и под Сашком, и под Динамитом, а теперь решившей забраться под тебя. Но ты мой. Навсегда мой. Обними меня. Согрей… Хочешь, я возьму в рот? Помнишь, как это бывало?
Ее губы раскрылись еще шире, округлившись буквой «О». Кравцов скорей догадался, чем рассмотрел: на белых острых зубках не земля – спекшаяся, почерневшая кровь. Мертвые веки поднялись – под ними ничего не оказалось, вообще ничего – черные бездонные дыры.
Он глубоко вздохнул – со смесью отвращения и облегчения. И сказал-подумал с холодной усмешкой:
Ты прокололась, тварь. Или ты прокололся, – уж не знаю, какого ты рода и пола… Никогда Лара не назвала бы меня Ленчиком, ни живая, ни мертвая, – она ненавидела это имя еще больше, чем я. Так что ступай назад, под землю, и займись некрофилией с трупами. Порадуйся напоследок. Потому что скоро я тебя оттуда вытащу. И прикончу. Проваливай.
Мертвые губы и мертвые веки вновь плотно сомкнулись. Лицо Ларисы (Аделины? неведомой твари?) застыло. Кравцов осторожно коснулся ее руки: окоченение и трупная стылость… Тварь не ушла. Лишь прекратила бесплодную беседу.
Шальной кураж, с которым он бросал издевательские слова, испарился. Остались брезгливость и омерзение. Он отодвинулся, насколько смог, не вставая с земли, – и почувствовал, как что-то вдавилось в бедро, что-то маленькое и твердое, лежавшее в кармане полуспущенных брюк.
Кравцов сразу понял, что это, и зачем к нему попало, и что с этим надо сделать… Мгновенное озарение не пришло откуда-то извне. Он всего лишь вспомнил похожую ситуацию в одном из своих романов.
Правда, там фигурировал меч… – подумал Кравцов, открывая лезвие маленького перочинного ножичка, через пятнадцать лет нашедшего владельца. Ну да ладно, не в размере клинка дело…
На совесть заточенное лезвие полоснуло по ладони почти без боли. Края ранки разошлись, крови в первые секунды не было, потом порез набух мельчайшими капельками, они увеличивались, сливались…
Красный шарик разбился о мертвые губы, второй, третий, – они шевельнулись и порозовели; глаза открылись, вполне обычные – удивленные и испуганные, и в следующую секунду Кравцов ощутил вкус собственной крови, и почувствовал, что целует живую девушку, и мгновение спустя она ответила, горячо, жадно, страстно, и все, разделявшее их, рухнуло, а все окружавшее их исчезло, во всем мироздании остались лишь двое, неудержимо стремящиеся друг к другу… Он вошел в нее, и почувствовал упругую жаркую преграду, на миг остановившую его движение, влажно стиснувшую, и сокрушил ее одним ударом – возможно, излишне сильным и резким, словно направленным в невидимого врага; она не сдержала крик и содрогнулась всем телом, и голая, мягкая, упругая, живая земля, на которой они лежали, пришла в резонанс с судорожным движением Ады – раскачивалась и колебалась сильней, сильней, сильней…
