Энн Райс - Лэшер
Я отступил назад. Дева Мария опустилась перед яслями на колени. По правую руку от нее то же сделал юный святой Иосиф. Вошли пастухи – самые настоящие пастухи из окрестных деревень, с живыми баранами на плечах. В церковь ввели корову и вола. Пение становилось все более громким и сладкозвучным, трели флейт и раскаты барабанов гармонично сливались с человеческими голосами. В упоении я тихонько покачивался из стороны в сторону. Взор мой застилали слезы. Охваченный сладкой печалью, я вдруг осознал, что, полностью отдавшись во власть музыки, еще ни разу не взглянул на изображение святого Эшлера. Проходя через центральный неф, я забыл посмотреть на витражное окно. Впрочем, это не столь важно, сказал я себе. В конце концов, это всего лишь витраж, кусочки цветного стекла.
А мне предстояло сотворить живого Христа. Алтарные служки замерли в ожидании. Я подошел к ступеням алтаря и произнес латинские слова, исполненные великого смысла.
Я взошел на алтарь Господа.
И когда колокол зазвенел, давая знать, что святая минута настала, вино и хлеб превратились в Тело и Кровь Господню. Золотая чаша сияла в моих руках. Я вкусил Тела Господня. Я вкусил Крови Его.
Когда я повернулся, дабы даровать верующим Святое причастие, все собравшиеся в церкви – молодые и старые, крепкие и хилые – устремились ко мне сплошным потоком. Каждый жаждал скорее приобщиться к великому таинству, только что свершившемуся в этом храме.
В вышине, под стрельчатыми сводами огромного собора, метались тени, однако свет – святой, благодатный свет – проникал в каждый угол, изгоняя мрак. Он касался холодных каменных плит и согревал их.
Чтобы получить Святое причастие, к алтарю приблизился мой отец, лаэрд, глава клана. За ним следовала моя сестра, Эмалет. Взгляд ее был исполнен тревоги и страха. Приблизившись ко мне, она склонила голову как можно ниже, дабы никто не заметил, что я не позволил ей вкусить Тела и Крови Господней. Потом настал черед моих многочисленных родственников, как: мужчин, так: и женщин, и представителей других ветвей клана Доннелейт. Вслед за ними к алтарю подошли землепашцы и пастухи, живущие в долине, городские купцы и ремесленники. Поток верующих не иссякал еще очень долго.
Судя по всему, обряд Святого причастия длился не менее часа. Несколько чаш опустело. Наконец все жители долины приобщились к великому таинству. Теперь Христос жил в их сердцах.
В Италии мне нередко доводилось принимать участие в Рождественской мессе, но никогда прежде – ни в храме Господнем, ни под сводом небес, усыпанных яркими звездами, – я не испытывал подобного блаженства. Но сейчас, произнеся заключительные слова мессы: «Идите с миром!». Я ощутил небывалый прилив счастья. И лица людей, меня окружавших, тоже сияли благочестием, мужеством и отвагой.
Удары колокола учащались и становились все громче, в них звучали торжество и ликование. Флейты выводили радостную мелодию, которую подхватывали раскаты барабанов.
– Пора идти в замок, – восклицали прихожане. – Настало время для пира, который ежегодно устраивает глава клана.
Неожиданно несколько крепких деревенских парней подхватили меня и подняли над толпой.
– Теперь мы готовы сразиться даже с силами ада, – восклицали преисполненные решимости люди. – Во имя Господа и истинной веры мы готовы пожертвовать жизнью.
Я был рад тому, что меня несут на руках, ибо музыка, громкая, воодушевленная, захватила меня столь полно, что я перестал ориентироваться в пространстве и вряд ли смог бы идти сам. И все же, несмотря на то, что я пребывал во власти музыки, когда меня проносили через центральный неф, я не забыл повернуть голову вправо и посмотреть на изображение своего святого.
Завтра, на восходе солнца, я приду к тебе, святой Эшлер, мысленно пообещал я. Не оставь меня своим покровительством, святой Франциск. Если я поступил правильно, пошли мне знамение. В следующее мгновение я забыл обо всем, зачарованный музыкой. К счастью, долг мой был исполнен, и теперь я мог с полным правом восседать на плечах рослых деревенских жителей, которые вынесли меня из церкви и по заснеженной тропе устремились сквозь окутавшую все вокруг тьму к ярко освещенному факелами замку.
Трапезный зал замка был щедро убран зелеными сосновыми ветвями, как и в тот вечер, когда я оказался здесь впервые. Во всех канделябрах горели толстые восковые свечи. Когда меня опустили перед громадным пиршественным столом, я заметил, что в очаге уже полыхает рождественское полено.
– Гори, гори ясно, гори все двенадцать дней и ночей Рождества, – запели пришедшие со мной люди.
И вновь волынки и барабаны подхватили их песню. В зал вошли слуги с кувшинами вина и огромными тарелками, на которых дымилось мясо.
– Рождество Христово настало, и сейчас мы предадимся веселью, – торжественно провозгласил мой отец. – Времена, когда мы влачили свои дни в страхе, остались в прошлом.
Слуги внесли огромное блюдо, на котором красовалась жареная голова кабана. За ней последовали жаренные на вертелах бараны. Вокруг себя я видел лишь счастливые и довольные лица. Веселились все – мужчины, женщины в нарядных платьях, дети, которым не сиделось за столом. Многие из них уже соскочили с деревянных скамей и пустились в пляс. Пример оказался настолько заразительным, что вскоре все пирующие позабыли об угощении, образовали огромный круг и принялись отплясывать старинный народный танец.
– Ты не обманул наших ожиданий, Эшлер, – произнес отец. – Благодаря тебе Спаситель вновь снизошел к нам. Храни тебя Господь, сын мой.
Я сидел за столом в каком-то блаженном оцепенении, наблюдая за танцующими. В голове грохотали барабанные раскаты. Я наблюдал за волынщиками, в который уже раз поражаясь их искусству, ибо они плясали вместе со всеми, но при этом ни на минуту не прекращали играть, что требовало немалой ловкости. Я видел, как большой круг танцующих разбился на несколько маленьких. Запах пищи был таким густым, что голова у меня начала кружиться еще сильнее. Огонь в очаге горел так ярко, что на него было больно смотреть.
Я опустил веки и откинул голову на спинку кресла. Не знаю, сколько времени я просидел так, прислушиваясь к доносившемуся со всех сторон смеху, к музыке и пению празднующих великое событие людей. Кто-то протянул мне кубок с вином, и я осушил его одним залпом. Кто-то положил кусок мяса на мою тарелку, и я съел его. Ведь в эту рождественскую ночь, ночь величайшего праздника, я мог на время позабыть заветы святого Франциска и есть все, что пожелаю.
А потом, хотя глаза мои по-прежнему оставались закрытыми, я вдруг явственно ощутил, что атмосфера в зале изменилась. Поначалу я решил, что пирующие немного утомились и это лишь временное затишье. Но нет, в голосах барабанов теперь явственно слышалась угроза, а песни волынок вдруг исполнились печали.
Я открыл глаза. Люди, совсем недавно предававшиеся веселью, теперь погрузились в молчание. Возможно, подобно мне, они были заворожены музыкой. Я сам не мог понять, в чем причина подобного воздействия, но чувствовал: стоит мне попытаться встать – и я едва ли удержусь на ногах. Теперь я отчетливо разглядел музыкантов. На лицах барабанщиков застыло сосредоточенное выражение, багровые от выпитого вина лица волынщиков казались грустными, даже угрюмыми.
И музыка, которую они извлекали из своих инструментов, отнюдь не походила на праздничные рождественские мелодии. В ней слышался отзвук неутоленных желаний, темных, пугающих, почти безумных. Я попытался отбросить наваждение и подняться, но музыка была сильнее меня. Музыканты позабыли о мелодии, и лишь одна тема, настойчиво повторяясь вновь и вновь, властно проникала в сознание и целиком подчиняла себе души.
А потом я ощутил знакомый волнующий аромат. А-а-а, так всему виной моя сестра, решил я про себя. Никто, кроме меня, не знал, что распространяемый ею запах разжигает в душе смутный огонь вожделения.
Но тут все, кто был в огромном зале, казалось, одновременно тяжко вздохнули. Некоторые в испуге прижались к стенам, другие отворачивались и закрывали лица ладонями.
– Что случилось? – громко спросил я.
Отец мой замер, вперившись взглядом в пространство, и, судя по всему, не слышал моих слов. То же самое происходило с моей сестрой Эмалет, со всеми нашими родичами и прочими гостями. Барабаны гремели все громче и назойливее. Волынки стонали и жаловались.
Запах становился все более явственным. Я делал отчаянные усилия, чтобы удержаться на ногах. И тут в зал вошли люди, облаченные в черно-белые одежды. Их было немного – всего лишь несколько человек.
Я знал, кто носит подобные строгие костюмы. Знал, кто питает пристрастие к глухим сюртукам и жестким белым воротничкам. В наш замок проникли пуритане. Как видно, они явились, дабы объявить нам войну.
Они шли сплоченной группой, едва не касаясь друг друга плечами, словно что-то – или кого-то – скрывали между собой.
