Дж. Риддел - Дом с привидениями в Летчфорде
— Да, и очень хорошо. Я познакомился с ней, когда она была не старше вашей Изобел, но узнал ее ближе, когда она была десятью годами старше вас.
— Вы были к ней привязаны? — спросила она с прямотой, которая нередко свидетельствует не столько о глубоком жизненном опыте, сколько о желании приобрести его.
— Если я любил кого-нибудь, так это мать Вала Уолдрума, — ответил я. — Однако не заблуждайтесь, Мэри. То, что она вышла замуж за другого, не перевернуло мне жизни. Я влюбился в нее в том возрасте, когда живешь мечтами. Она была для меня чем-то вроде книжной героини, моим идеалом. И в память об этой влюбленности, а также о последующих годах, когда она стала нежной, самоотверженной, преданной женой и матерью, я полюбил ее сына, сначала ради матери, а потом ради него самого. Пожалуйста, будьте с ним приветливы, Мэри, он заслуживает сочувствия.
Она взяла обе моих руки и поцеловала, сначала правую, потом левую.
— Неужели вы думаете, что я могу быть неприветливой с вашим другом? — ответила она. — Разве я неблагодарное чудовище, не помнящее добра?
В ее словах и манерах было что-то такое, что никогда, ни на одну минуту не позволяло мне забыть, какой она могла бы стать, сложись ее судьба иначе, не задумай Джеффри убить в ней в то свадебное утро все юное, радостное, беззаботное.
Тогда в Уинчелси мы совершили два преступления: похоронили настоящую Полли, приволокли новоиспеченную Мэри на алтарь и обвенчали со стариком, который годился ей в деды.
— Дорогая, — произнес я. — Я не считаю неблагодарным чудовищем ни вас, ни себя. И тем не менее, буду весьма признателен, если вы найдете для поцелуев что-нибудь получше моих рук.
— Негодник! — воскликнула она и хлопнула меня по щеке, вернее, сделала вид, что хлопнула.
Сколько я ни ломал голову, я так и не сумел понять, почему в тот день и несколько последующих миссис Тревор обращалась со мной, словно я пережил большое горе или понес тяжелую утрату. Подтвердила ли история моей первой любви ее догадки, но большего сострадания моему несчастью — давность лет не имела значения, — чем то, которое проявила Мэри в сотне мелких знаков внимания, особых интонациях голоса, сочувственном выражении лица, нельзя и вообразить.
Я мог бы посмеяться над ее простодушием, но между мной и смехом встал призрак того, что кажется прекрасным лишь тогда, когда былого не воротишь — юности.
Я был когда-то молод, теперь я стар, и вот несколько случайных слов вызвали прекрасный призрак из могилы.
Вокруг меня цвели цветы, журчали воды и веяли ветры прошлого. Над моей головой сияло солнце, великолепие которого померкло много, много лет назад. В моих ушах звучали голоса умерших и ушедших. И что-то в этих призраках способно умерить веселье даже у светского человека.
Впрочем, для меня в моем нынешнем положении форма, которую принимало сочувствие миссис Тревор, не была неприятной.
Интуиция учит женщин многим удивительным вещам. Интуиция подсказала Мэри, что после сорока, а иногда и раньше, мужчины, неудачники в любви, легко находят утешение в земных дарах, поэтому, когда мы сели за стол, я обнаружил, что вкусы мои ублажены как никогда. Вино же, которое мне настойчиво предлагали за десертом, оказалось из тех запасов, что при жизни Джеффри почитались священными: на моей памяти он лишь однажды предложил мне распить бутылку старого вина.
Это произошло в день смерти его отца. Я оказался тогда в Фэри-Уотер, и, вероятно, по случаю вступления в свои права Джеффри раскупорил одну из бутылок этого великолепного напитка, заметив, что он пойдет нам обоим на пользу.
Впоследствии, решив, что на двоих бутылки маловато, он весело пировал сам с собой. Судя по количеству оставшихся бутылок, эти пирушки случались не так уж редко.
— Я рада, что вспомнила об этом вине, — сказала миссис Тревор в ответ на мой упрек, что не стоило переводить на меня такой чудесный напиток. — Не понимаю, какой толк от вещей, если ими не пользоваться. — Это жизненное правило она, несомненно, усвоила от отца, который усердно пользовался тем, что было, пока не спустил все.
Когда я сказал, что Валентайн Уолдрум один из немногих оставшихся у меня близких друзей, я говорил правду. Одно из преимуществ моего образа жизни состоит в том, что он почти совершенно исключает личную неприязнь, однако, с другой стороны, ставит препятствия на пути глубокой симпатии. Близкие друзья всегда немного exigeant[10], а завсегдатаи званых обедов не могут позволить себе огорчать нетребовательных друзей, заводя слишком много требовательных. Я этого никак не мог себе позволить, и тех немногих близких друзей, которых я все-таки приобрел, я постарался сохранить, скрывая их существование от светских знакомых. Однако у каждого правила есть исключения, и для меня этим исключением стал Уолдрум. Едва он появился в Лондоне, постарался ввести его в свет, но безуспешно: мне не удалось заставить его полюбить свет. Тогда я попытался заставить общество признать профессиональные заслуги Валентайна.
Свет, с присущим ему изяществом, определенно высказался, что способности Уолдрума высшего порядка, но дальше этого дело не пошло. Когда требовалось отрезать руку или прибегнуть к любой другой спасительной операции, то посылали за каким-нибудь известным врачом, даже если он был полуслепым, полуглухим, полупомешанным, но не за моим protege.
Вы думаете, я стал спорить со светом? Напротив, я стал думать, как преодолеть людское предубеждение.
Единственным, к кому я обратился с просьбой помочь устроить дела моего юного друга, был доктор, который дожил до седых волос, щупая пульс и кладя в карман гинеи, иными словами, делая на удивление мало даже для модного доктора.
Я привел к нему Валентайна, и здравый смысл, ум и скромность молодого человека произвели на старого плута благоприятное впечатление.
Когда мы собрались уходить, последний спросил Валентайна, где он живет, и тот ответил, что пытается наладить практику в Айлингтоне.
— Где это? — спросил доктор, словно слышал об этом предместье впервые.
Объяснив ему топографию Айлингтона, я стал разглагольствовать о том, что в былые времена лондонские врачи отправляли своих чахоточных пациентов умирать на тамошний целебный воздух, как теперь отправляют в Турцию, на Мадеру и другие места. Тогда он сказал, что Айлингтон, конечно, прелестный уголок и что мои рассказы необыкновенно занимательны, а затем добавил, что если мне в ближайшее время случится проходить мимо, он будет рад меня видеть.
Когда я зашел к нему, он прямо приступил к делу.
— Прекрасный молодой человек, — заметил он, — в нем что-то есть, не удивительно, если он сделает карьеру, но, дорогой мой, ему нельзя оставаться там, где он живет. Как можно рекомендовать человека из захолустья, о котором никто из респектабельных людей никогда не слышал? Он должен нанять дом на хорошей улице, роскошно его обставить, завести выезд с парой лошадей или хотя бы одноконную коляску. Если он последует моему совету, у него скоро будет приличный доход, если нет, ему придется примириться с тем, чтобы до конца своих дней оставаться никому не известным хирургом в «Веселом Айлингтоне».
