Олег Маркеев - Таро Люцифера
— Трагедия! — с иронией подхватил Игорь. — Но уровень, Леша, уровень! Я на Арбате ментам и бандюганам отстегиваю. Ты — пэрам, мэрам и прочим херам. Как сам изволил выразится, йогурту и сливкам общества. И что ты канючишь? «Леонард Примак» — это брэнд международного уровня. А Игорь Корсаков — так, арбатский бизнес.
— Бизнес! Во-во… Там все — бизнес, — невнятно произнес Леня, набив рот осетриной. — А душа?! В душу зачем плевать?! Болит она у меня, кровоточит!
Примак вдруг гулко стукнул себя кулаком в грудь, захлебнулся от переполнявшей обиды.
— Леонардо, мне только не рассказывай. Я тебя со Строгановки знаю, когда ты даже карандаш в руке держать не умел. И как ты душевные болезни лечишь, мне отлично известно. — Корсаков ногтем постучал по рюмке. — Наливай!
Примак проглотил, что жевал, и решительно схватив бутылку, разлил остатки по стаканам.
— И сорвешься, а как не сорваться? Душно там, душно! Так еще стоят на душой и чего-то с меня требуют. А мне по барабану! У меня — запой! — Примак опять гулко двинул себя в грудь. — Болит у меня душа! Тоска у меня по стране своей непутевой, по родным осинам и сизым рожам!
Этого у нас — сколько хочешь, — подтвердил Корсаков.
Мысленно отметил, что Леня плавно, но настойчиво входит в стадию «народного трибуна», значит скоро придется идти брататься с народом.
Дружили они, если понятие «дружба» применимо к творческим натурам, со студенческих лет. И за долгие годы Корсаков легко научился определять стадии опьянения Лени Примака.
После второй бутылки в Лене просыпался народный трибун-обличитель. А так как трибуну требуется толпа, то, вслед за первыми ста граммами из третьей бутылки начиналась стадия «братание с народом». Леня вываливался на улицу, где в результате хаотического употребления со случайными личностями у него в острой форме развивался «синдром революционера». Он призывал всех, кого успел напоить до невменяемости, на баррикады. И сам их строил из подручных материалов.
За политический характер пьянок его несколько раз собирались выпереть из Строгановки. Но друзья-соратники, в число которых входил Корсаков, каждый раз удачно доказывали, что к подлому диссидентству их акции не имеют никакого отношения. Наоборот, революционные традиции, усвоенные с молоком матерей, и нерастраченный комсомольский задор ищут таким способом выхода наружу. В результате журили только за способ. То есть за форму. Подвергнуть наказанию за содержание ни у кого рука не поднималась.
Корсаков оценивающе, как врач-нарколог, на буйного пациента, осмотрел Леню, только что потребившего критическую дозу и временно потерявшего дар речи. В полузакрытых глазах Лени полыхал пламень пионерских костров.
— Процесс пошел, — пробормотал Корсаков и опрокинув в себя стакан.
Его самого тоже уже здорово повело. С утра держался на одном хот-доге и стаканчике кофе. День вышел безденежный, как кто сглазил. Народ напрочь не желал заказывать портреты своих морд. А под вечер, в самый урожайный час, на Арбат, как Ельцин с визитом в уездный городок, шумно и пьяно завалился Леня. Корсаков как раз приманил первого за день клиента. Но Леня, не слушая возражений, утащил Корсакова к себе в мастерскую. На деньги, свои и чужие, Лене было уже наплевать. Корсаков пошел с ним по одной причине: жутко хотелось жрать. Особой потребности общаться с Примаком не было. Слишком разный уровень. Что называется, «мне бы ваши проблемы, всю жизнь был бы счастлив».
Регулярно, раз в год Леня Примак появлялся в Москве с серой физиономией, лихорадочно горящими глазами и мелко трясущимися руками. Проклинал заграничное житье, где не то что работать, существовать русскому человеку невозможно. И, как в омут, нырял в запой. Гулял по-черному недели две. И лишь пропив последний цент, запирался в мастерской и остервенело принимался писать.
По мере исполнения заказов и наработки запаса картин, Леня резко менял точку зрения: жить в современной России — это медленная смерть. «Талант в таком отечестве не нуждается!» — объявлял Примак, трезвый, как стеклышко, и бледный, как схимник, и отбывал за границу. До следующего обострения вялотекущего алкоголизма.
Возможно, Примак давно бы превратился из пьющего художника в плохо рисующего алкоголика и умер бы под забором, но на его счастье вслед за первой удачно проданной картиной, той самой — «Путь алмаза „Орлов“ через кишечник красного коня», в жизнь его не впорхнул ангел-хранитель. В лице белокурой немочки Гертруды.
Забагрила она его в Гамбурге, точно вычислив фаворита среди приехавших на бьеннальную халяву молодых русский художников. Постсовковый модерн тогда на Западе был еще в диковинку, галерейщики не скупились и закупали в прок, а вакансий живых классиков наши ребята, еще не освоившие азов рыночных отношений, как-то не додумалась расхватать.
Гертруда правила игры знала. Сепаратно договорившись с наиболее серьезными галерейщиками об объемах поставок, цене, гешефте и бонусах, прижизненно объявила Примака гением. А чтобы обезопасить свои интересы на случай скоропалительной смерти гения, сделала Леню своим мужем. Так родился брэнд «Леонард Примак». Звучный и весомый, как мешочек с золотыми гульденами.
Семейный бизнес фирмы «Леонард Примак унд Гертруда Блюм» был организован по-немецки четко и работал, как двигатель «мерседеса». Правда, с поправкой на русские комплектующие. Леня, основной агрегат в конструкции, время от времени барахлил. В смысле, уходил в запой. Гертруда с тоской обнаружила, что пересаженный на европейскую почву русский дичок без регулярного полива водкой абсолютно нежизнеспособен. А с тяжко пьющим, хоть и трижды гениальным, миллионов не нажить. Дай бог по миру не пойти с таким партнером.
Гертруда перепробовала все средства: от таблеток четвертого поколения и пятиуровневого кодирования до банального мордобоя. Леня не брало ничего. Он твердо стоял на своем: пить он обязан, потому что, во-первых, русский человек, во-вторых, потому что великий художник. Спорить с ним было бесполезно.
Пришлось на ходу вносить изменения в схему бизнеса, благо дело сновать в оба конца через границу теперь не запрещалось никому. Президент фирмы госпожа Блюм постановила, что на Западе Леонид будет работать «ходячей рекламой» собственных холстов. «Трясти мордой», как выражался вице-президент Примак. Кисточку ему в руки давали только перед приходом в мастерскую вип-гостей. В остальное время он и сам не подходил к мольберту. Маялся и тихо сатанел.
А как только его кадык начинал нервно подергиваться, а глаза стекленеть, Гертруда безошибочно определяла признаки надвигающегося запоя и отпускала удила. Леня срывался на родину, где пил и творил запойно. Когда кризис проходил, появлялась Гертруда, паковала картины и истощенного пьянкой и работой благоверного, и вывозила в Европу, где их уже ждали истомившиеся клиенты.
