Артур Конан Дойль - Перстень Тота. Сборник рассказов
— Что нам делать?- я резко встряхнул его за плечо.- Может быть, попробовать ружье?
— Нет, нет. Дух сам истощит свою силу. И тогда все кончится.
— Вы чуть не убили нас всех, идиот несчастный! Это же надо придумать такой кошмарный эксперимент!
— Но я не знал. Разве я мог предвидеть, что он так испугается? Животное обезумело от ужаса. А виноват мистер Дикон. Он избивал его.
Гарви Дикон вскочил.
— Господи Боже мой! — вскричал он. По дому пронесся леденящий душу вопль.
— Это моя жена! Скорее к ней. Пусть там сам Сатана, мне все равно!
Он распахнул дверь и выскочил в коридор. В дальнем конце, у подножия лестницы, лежала без чувств миссис Дикон — так ее потрясло зрелище, которое она увидала. Но больше никого там не было.
Мы с ужасом огляделись, но все было тихо и спокойно. Я медленно двинулся к черному проему в студию, где еще несколько минут назад была дверь, — шаг, еще шаг… сейчас оттуда выскочит чудовище. Но никакое чудовище не выскочило, и в студии тоже стояла тишина. Настороженно озираясь, мы подошли к порогу и стали глядеть в темноту. Сердце, казалось, вот-вот выскочит из груди. В студии по-прежнему ни звука, но темнота не такая густая и плотная, как раньше. В дальнем углу реяло светящееся облачко, словно бы тлеющее багровым пеплом по краям и ослепительно яркое в середине. Оно медленно тускнело, меркло, как бы рассеиваясь и тая, и наконец студию заполнил прежний бархатный мрак. Вот в нем утонул последний отблеск этого жуткого свечения, и француз разразился восторженной тирадой.
— Изумительно! Потрясающе! Никто не пострадал, только дверь сломана и дамы перепугались. Но, друзья мои, нам удалось то, что еще никогда не удавалось никому!
— Я приложу все усилия, — перебил его Гарви Дикон, — чтобы ничего подобного никогда больше не повторилось.
Вот что произошло четырнадцатого апреля сего года в доме № 17 на Бэддерли Гарденс. Я с самого начала предупредил вас, что история эта наверняка покажется вам слишком неправдоподобной, и потому ничего категорически утверждать не буду; я лишь описал, не мудрствуя лукаво, то, что я сам видел и ощущал, — вернее, то, что мы видели и ощущали, — ибо и Гарви Дикон, и Джон Мойр полностью подтверждают мой рассказ. Кто-то из вас, вероятно, сочтет, что мы оказались жертвами необычайно эффектной и сложной мистификации, что ж, это ваше право. У других не возникнет и тени сомнения, что мы действительно пережили этот кошмар,- как нет сомнений у нас. Кто-то, вероятно, глубже, нас постиг оккультные науки и мог бы рассказать о сходных явлениях. В таком случае прошу вас написать Уильяму Маркему, 146М, Олбени, вы поможете нам понять то, что поистине кажется нам тайной за семью печатями.
ДЖОН БАРРИНГТОН КАУЛЗ
Часть I
Я не хотел бы спешить с выводами и потому не стану голословно обвинять мистические силы в смерти моего бедного друга, Джона Баррингтона Каулза. Без неопровержимых доказательств мне попросту не поверят, ведь общепринятый взгляд отвергает самое существование подобных сил.
Я лишь обрисую обстоятельства, приведшие к печальному событию, и сделаю это по возможности просто и сжато, а дальше пускай читатель домысливает сам. Возможно, кому-то и удастся проникнуть в тайну, которая мучает меня по сей день.
С Баррингтоном Каулзом я познакомился в Эдинбурге, когда учился на медицинском отделении университета. Я проживал на улице Нотумберленд в огромном доме; домовладелица, вдовая и бездетная, не имея иных доходов, сдавала комнаты студентам.
Баррингтон Каулз поселился по соседству, и мы сошлись коротко — даже сняли на двоих маленькую гостиную, где обыкновенно обедали. Так началась дружба, которая — не омраченная ни малейшим разногласием — длилась до самой его смерти.
Отец Каулза был полковником в сигхском полку. Многие годы он безвыездно прослужил в Индии и, обеспечивая сыну изрядное содержание, ничем более не выказывал отцовской любви, писал мало и крайне редко.
Мой друг родился в Индии, и это наложило на его натуру явственный южный отпечаток. Небрежение отца задевало его болезненно. Матери давно не было в живых, да и вообще не было у него в мире ни единой родной души.
И оттого, должно быть, все тепло, всю сердечность свою он обращал на меня — редко встретишь у мужчины столь доверительную дружбу. Даже когда им завладела любовь — чувство более сильное и глубокое, это не поколебало его неясной ко мне привязанности.
Каулз был высок, строен, с удлиненным, точно на портретах Веласкеса, лицом и темными мягкими глазами. Внешность его притягивала женщин магически. Каулз часто бывал задумчив, порой даже вял, но коснись разговор интересующего его предмета, мгновенно оживлялся. На щеках появлялся румянец, в глазах — блеск, и Каулз говорил с одушевлением, мгновенно увлекая слушателей.
Несмотря на дарованные природой достоинства, Каулз сторонился женского общества. Книгочей и отшельник, на курсе своем он был из первых студентов: по анатомии получил большую медаль, а по физике — приз Нила Арнота.
Как ясно, как отчетливо запомнилась мне первая встреча с этой женщиной! Снова и снова я пытаюсь вернуть то, первоначальное, свежее впечатление — оно особенно важно, — поскольку позже, когда нас представили, на него наслоилось слишком многое, и судить непредвзято мне стало трудно.
Весной 1879 года открылась Шотландская королевская академия. Мой бедный друг пылко и благоговейно любил искусство во всех его формах: сладкозвучный аккорд, перелив красок доставляли ему тончайшую, неизъяснимую радость. Мы стояли в огромном центральном зале академии, когда я заметил у противоположной стены необычайной красоты женщину. Такую совершенную классическую красоту я встретил впервые в жизни. Настоящая греческая богиня: широкий мраморно-белый лоб, обрамленный нежнейшими локонами; прямой точеный нос, тонкие губы, округлый подбородок, плавный изгиб шеи — черты, бесконечно женственные, и все же за ними угадывался недюжинный характер.
А эти глаза, эти чудные глаза! Как же скуден наш словарь: взгляд изменчивый, стальной, тающий, по-женски чарующий, властный, пронзительный, беспомощный… Однако все это увиделось потом, позже, не сразу…
Женщину сопровождал высокий светловолосый молодой человек, студент-юрист, которого я немного знал.
Арчибальд Ривз — так его звали — был поразительно красив, породист, и прежде все студенческие загулы и эскапады происходили под его предводительством.
В последнее время я встречал его редко, ходили слухи, будто Ривз помолвлен. Из чего я и заключил, что его спутница, должно быть, и есть невеста. Усевшись в центре зала на обитую бархатом банкетку, я стал украдкой, прикрываясь каталогом, разглядывать эту пару.
