Наставники Лавкрафта (сборник) - Джеймс Монтегю Родс

– А на лбу у нее выжжены буквы В. Ф. Б., – заметил другой конюх, – я думал, что это начальные буквы Вильгельм фон Берлифитцинг; но все в замке говорят, что им неизвестна эта лошадь.

– В высшей степени странно! – задумчиво произнес молодой барон, очевидно, не сознавая своих слов. – Вы правду говорите: лошадь замечательная, чудная лошадь! Хотя, как вы справедливо заметили, дикого и неукротимого характера… Пусть же она будет моею, – прибавил он после непродолжительной паузы, – быть может, такой наездник, как Фредерик Метценгерштейн, справится и с чертом из конюшен Берлифитцинга.

– Вы ошибаетесь, господин; лошадь не из конюшен графа. Если б это было так, мы бы не осмелились привести ее представителю вашей фамилии.

– Правда! – отрывисто заметил барон, и в эту самую минуту из замка выбежал паж, раскрасневшийся и запыхавшийся. Он шепотом сообщил барону о внезапном исчезновении куска драпировки из комнаты, которую назвал, прибавив при этом какие-то подробности; но они разговаривали так тихо, что любопытство конюхов осталось неудовлетворенным.

В течение этого разговора юный Фредерик, по-видимому, волновался под наплывом разнородных чувств. Впрочем, он скоро оправился и со злобной решимостью приказал немедленно запереть комнату, о которой шла речь, и принести ему ключ.

– Слышали вы о смерти старого охотника Берлифитцинга? – спросил барона один из вассалов, когда, после ухода пажа, гигантская лошадь, которую присвоил магнат, с удвоенным бешенством устремилась по узкой аллее, соединявшей дворец с конюшнями Метценгерштейнов.

– Нет, – сказал барон, быстро обернувшись к вассалу, – умер, говоришь?

– Умер, господин; для представителя вашей фамилии такая весть, я полагаю, не будет неприятной.

Улыбка мелькнула на лице барона.

– Как же он умер?

– Стараясь спасти своих любимых лошадей, сам погиб в огне.

– Да-а-а! – протянул барон, точно пораженный внезапно какой-то странной мыслью.

– Да, – повторил вассал.

– Ужасно! – хладнокровно сказал барон и спокойно вернулся во дворец.

С этого дня странная перемена произошла в поведении распутного юноши, барона Фредерика фон Метценгерштейн. В самом деле, оно обмануло всеобщие ожидания и совсем не соответствовало планам многих маменек, обладавших дочерьми-невестами; теперь привычки и образ жизни барона еще сильнее, чем прежде, расходились с нравами соседней аристократии. Он не показывался за пределами своих владений и избегал общения, оставаясь один-одинешенек, – если только эта странная, бешеная, огненной масти лошадь, на которой он с тех пор постоянно ездил, не приобрела каким-то таинственным путем права называться его другом.

Как бы то ни было, он периодически получал многочисленные приглашения от соседей. «Не соблаговолит ли барон почтить своим присутствием наш праздник?», «Не угодно ли барону принять участие в охоте на кабана?» – «Метценгерштейн не охотится», «Метценгерштейна не будет» – таковы были высокомерные и лаконические ответы на эти приглашения.

Таких оскорблений не могла вынести гордая аристократия. Приглашения становились все холоднее, присылались все реже и наконец совсем прекратились. Вдова несчастного графа Берлифитцинга даже выразилась в том духе, что «пренебрегая обществом себе равных, барон остается дома, когда не хочет сидеть дома; и, предпочитая общество лошади, ездит верхом, когда не хочет кататься верхом». Разумеется, это была очень глупая вспышка наследственной вражды, которая только лишний раз доказала, какую замечательную бессмыслицу можем мы изрекать, когда вздумаем выразиться поэнергичнее.

Сострадательные люди приписывали перемену в поведении юного магната естественной горести сына о безвременной кончине отца, забывая его жестокое и бессовестное поведение в течение короткого периода, непосредственно следовавшего за этой потерей. Иные намекали на слишком высокое мнение барона о своих достоинствах. Иные, наконец (в том числе и домашний врач барона), толковали о черной меланхолии и наследственном недуге, сопровождая свои рассуждения темными намеками более двусмысленного свойства, которые толпа обсуждала на свой лад.

В самом деле, неестественная привязанность барона к своему новому коню, по-видимому, возраставшая после каждого нового проявления бешеной и дьявольской натуры животного, приняла, наконец, отвратительный и противоестественный характер, по мнению всех здравомыслящих людей. При свете луны, в мертвую полночь, в бурю и в ясную погоду, здоровый или больной – Метценгерштейн, точно прикованный к седлу, не разлучался с колоссальным конем, неукротимый пыл которого так гармонировал с его духом.

К тому же некоторые обстоятельства, связанные с последними событиями, придавали неестественный и чудовищный характер мании наездника и силе коня. Пространство, преодолеваемое одним прыжком, было тщательно измерено и, как оказалось, превосходило самую дикую фантазию. Далее, барон не дал коню никакого имени, хотя все остальные его лошади носили характерные названия. Конюшня новой лошади была устроена отдельно от других; при ней не было конюха, и никто, кроме самого барона, не смел ухаживать за конем и даже входить в конюшню. Замечено было также, что хотя три конюха, поймавшие коня, когда он мчался из пылающей усадьбы Берлифитцинга, успели остановить его с помощью металлической узды и аркана, но ни один из них не мог припомнить, чтобы ему удалось во время этой опасной борьбы коснуться тела животного. Замечательная понятливость благородного и породистого коня не могла, конечно, возбуждать чрезмерного удивления, но некоторые особенности в его характере изумляли самых флегматических скептиков; бывали, говорят, случаи, когда толпа, собравшаяся поглазеть на него, отступала в ужасе, пораженная странным, загадочным смыслом его бешеных порывов, – и сам юный Метценгерштейн бледнел, отворачивался, не вынося его пристального, пытливого, человеческого взгляда.

Впрочем, никто из дворни барона не сомневался в искренней и необычайной привязанности молодого магната к его гордому коню; никто, кроме разве одного ничтожного и уродливого пажа, безобразие которого бросалось в глаза и мнения которого не могли идти в счет. Он (если только стоит упоминать о его словах) нахально утверждал, будто его господин никогда не садится на коня без дрожи – правда, едва приметной; а когда возвращается из своих ежедневных поездок, то каждый мускул его лица дрожит от злобного торжества.

В одну бурную ночь Метценгерштейн, очнувшись от тяжелого сна, как бешеный выбежал из спальни, вскочил в седло и умчался в лес. Никто не обратил внимания на эту выходку, так как подобные происшествия случались и раньше, но с тем бóльшим беспокойством дожидались его возвращения, когда, несколько часов спустя, колоссальные и великолепные постройки дворца Метценгерштейнов затрещали и поколебались до самого основания, объятые чудовищной массой багрового неукротимого пламени.

Когда пожар разбушевался до того, что исчезла всякая надежда отстоять хоть часть здания, соседи столпились вокруг дворца в безмолвном, почти апатическом удивлении. Но вскоре новое и страшное зрелище приковало внимание толпы, доказав, насколько впечатление человеческой агонии сильнее и поразительнее самого потрясающего явления неорганической природы. На длинной дубовой аллее, простиравшейся от главных ворот замка к лесу, показался всадник – без шляпы, растерзанный – на гигантском коне, который мчался, точно гонимый самим демоном бури.

Очевидно, всадник не в силах был справиться с лошадью. Его искаженное лицо, судорожная борьба свидетельствовали о нечеловеческом напряжении сил; но только однажды отрывистый крик вырвался из его истерзанных губ, искусанных в припадке ужаса. На мгновение топот копыт звонко, резко раздался сквозь рев пламени и завывания ветра – еще мгновение, и, перемахнув одним прыжком ров и ворота замка, конь взлетел по шатающейся лестнице и вместе со всадником исчез в вихре хаотического пламени.

Буря мгновенно утихла, и наступило мертвое затишье. Белое пламя по-прежнему окутывало дворец подобно савану, далеко отбрасывая зловещее зарево, – а клубы дыма, тяжело расплываясь над зданием, приняли ясные очертания колоссальной лошади.