Самая страшная книга 2024 - Тихонов Дмитрий
– Ну?!
– Луша-клуша, хвать Петрушу! Вкусно кушать я не трушу! – пропел юродивый и, ловко вывернувшись из тонких девичьих рук, жестом опытного лицедея выхватил из кармана жестяную баночку.
Лукерья всхлипнула, завидев на ней малиновые следы. Стоило Петрушке кинуть баночку на землю, как она уже стояла на коленях подле нее и чуть не плакала, разглядывая остатки содержимого.
– Мотенька, сюда!
Брат упал на колени рядом и голодным кутенком сунулся в варенье.
Кажется, Лукерья только моргнула, а баночка уже была пуста. Петрушка, скрестив ноги, сидел рядом и улыбался так, что казалось, будто у него вот-вот лопнут губы.
«А ему-то мы не оставили…»
Совесть кольнула – и тут же отступила, стоило увидеть счастье на лице младшего брата.
– Где ты нашел его? – тщательно облизав каждый палец, спросила Лукерья. – Петруша! У кого взял варенье?
Белые, точно покрытые инеем, ресницы вспорхнули, с губ слетел смешок.
– Там, – ответил юродивый и захихикал.
– Где – там?
– Там, – повторил Петрушка.
А потом вскочил, покачался тощей жердью, восстанавливая равновесие, и живо побрел куда-то в глубь леса.
– Луша очень хочет кушать. И Петрушу будет слушать! – обернувшись, крикнул он.
Лукерья глянула на братца. Глянула на высокую фигуру вдалеке.
И решилась.
– Пойдем, Мотенька, – разлепив губы, произнесла она и потянула брата вслед за Петрушкой.
К ветхой избенке они вышли ближе к вечеру, чуть не падая от усталости.
Увидев впереди тын с распахнутой калиткой, Лукерья настороженно остановилась. Но вид Петрушки, который беззаботно, едва ли не по-хозяйски зашел во двор, тряхнув льняными волосами до лопаток, придал ей смелости. Вот и взяла брата за ручку, опять потянула за собой.
Двор был пуст: ни собачьей будки, ни котячьей шерстинки, ни козьего катышка… ни людского следа. Зато сбоку колодец и ведерко с резным черпаком, заметив который Лукерья тяжко сглотнула. Пересохшее, испоганенное дурной едой горло давно желало чистой воды.
– Водичка… – просипел Матвей при виде колодца. – Пить хочу!
– Сейчас-сейчас, маленький… Потерпи чуток… – прохрипела Лукерья, продолжая оглядываться.
Скрипнула дверь – это Петрушка, забравшись на крыльцо, обернулся к ней с порога:
– Луша-клуша, хочешь кушать? Так иди ты за Петрушей!
Лукерья помедлила. Неужто их юродивый отыскал еду здесь? Ведь, судя по всему, все обитатели, жившие в этом лесу на отшибе, давненько бросили дом. А если они ушли, то были обязаны выскрести все пыльные уголки, все сусеки и погреб, чтобы забрать с собой последние крохи пищи…
«Ну, ушли и ушли. Может, второпях ушли. Что-то и забыли», – подумалось Лукерье.
Но она ошиблась.
Ибо стоило зайти в избу и пройти до комнаты, освещаемой вечерним солнцем через окно, как ноги приросли к полу. Закостенели, стоило ей увидеть бабу, лежавшую на лавке у печки, вперившись в потолок, где висели веники густо пахнущих трав.
Тонкая верхняя губа, что поднималась при трудном дыхании, показывала удивительно ровные белые зубы и розовые десны, не тронутые чернотой. Почти мертвая, едва живая.
И, что хуже всего, знакомая.
Потому что Лукерья помнила эту черную, блестящую, как у молодки, косу с широкой седой прядью, что теперь дохлой змеей покоилась на груди бабы. Знахарки, чуть ли не ведьмы, которая когда-то приходила в их село, чтобы спасти от лютой хвори одно семейство.
Грохот печной заслонки, сброшенной на пол, заставил оцепеневших Лукерью с братом подпрыгнуть. Это Петрушка залез в печку, чтобы без ухвата вытащить небольшой чугунок, полный чего-то бледного, рыхлого, до боли похожего на…
То, что случилось дальше, пролетело за миг. Не обращая внимания на бабу, позабыв обо всем на свете, они в шесть рук выскребли кашу до дна. И пускай она отдавала плесенью, не жирилась маслом и была полна копоти, сейчас эта каша показалась им райской пищей.
Лишь покончив с едой, Лукерья вновь уперлась взглядом в безмолвную хозяйку и вздрогнула от стыда.
«Надо подойти. Хоть спросить, хоть… воды подать», – неловко подумала она, разглядывая лежавшую.
А ведь не скажешь, что хозяйка избы умирает от голода. Вон какие груди и руки – полные, красивые. Не как у мамы были. Может, знахарка погибает от сердечной болезни, как одна их соседка в том году. А может, от какой другой болячки. И знания ей не помогли…
– Тетенька… – подойдя, прошептала Лукерья. Попыталась поймать взгляд, что блуждал по потолку. – Тетенька, хочешь водички? Я принесу…
Тишина.
И вдруг шевельнулись губы.
– Прочь!.. – старой дверью проскрипела знахарка.
Лукерья сглотнула. Попыталась еще раз:
– Тетенька, ты прости, мы кашку твою подъели, но я могу…
Лукерья протянула пальцы. Однако стоило ей тронуть знахарку, как нутро прошила боль. Будто решила показать себя силачкой, подняла неподъемное да сразу пуп надорвала.
Охнув, Лукерья отступила. В голове царил бешеный перезвон – сотня сотен колоколов, предвещающих беды. Петрушка же, ворчливо напевая, сидел на том же месте, царапая стенное бревно, и так покрытое какими-то странными тонкими узорами:
– Нету сил в твоем Петруше, очень мало каши кушал…
Какое-то время Лукерья стояла, пуча на хозяйку глаза, в себя же привел ее брат.
– Мне страшно, пойдем отсюда! – чуть не плача, сказал он, дергая сестру за рваный рукав рубахи.
Еще раз глянув на знахарку, потом на Петрушку («Кушать, кушать, хочу кушать…»), Лукерья, еще бледная, пошла вслед за братом. Во дворе, на свежем воздухе, дышать стало полегче. А уж когда они напились водицы и немного умылись – и страх почти прошел.
– Когда мы до Самары дойдем? – спросил брат, размазывая капли по щекам. – Ты говорила, скоро…
– Вот переночуем здесь, утречком пораньше встанем – и дойдем, – пообещала Лукерья, глядя на темнеющий лес.
Ветер крепчал, становясь все более холодным, а усталость все сильнее заявляла о себе. Еще немного, и с неба станут смотреть первые звезды.
– Не хочу я тут ночевать! Не хочу с ней! – возопил Матвейка и, обняв Лукерьину ногу, спрятал лицо в ее юбке, как, бывало, прятал в маминой.
– А мы и не будем с ней, – старательно улыбнулась Лукерья, отгоняя воспоминание о внезапной боли. – Вон пристроечка, там и переночуем…
На их счастье, пристрой оказался не заперт и пуст, никаких тебе новых умирающих. Петрушка же, судя по доносившейся до ушей песенке, прекрасно чувствовал себя там, где был. Вряд ли он сунется к ним раньше утра.
Вялость, которая накопилась в теле, достигла предела. Кажется, что каша, согревшая пустые животы, теперь оказалась и в голове: Лукерья и не подумала запереть дверь и перекреститься, чтоб никакое ночное лихо не побеспокоило их ночью. Не вспомнила, что не увидела в избе ни одной иконки. Сморило мигом – и ее, и брата.
А очнулась Лукерья как от толчка. От голода дикого, что опять, невидимый, стиснул в жестокой ладони нутро.
Какое-то время она тихо лежала подле сопящего брата, пытаясь перетерпеть. Но потом, не выдержав пытки, бесшумно поднялась и выскользнула во двор.
Желая попить воды, чтобы обмануть живот, Лукерья осторожно двинулась к колодцу. Полная, желтая, как жирная сметана, луна освещала пустынный двор. Лила свет в окно, не прикрытое занавеской. И там, в мертвой глубине избы, вдруг почудилось движение.
Лукерья замерла, не дойдя до колодца. А затем как завороженная пошла к избушке.
Минута, удар сердца – и Лукерья, чуть заглянувшая в окно, изо всех сил прижала ладони ко рту, давя визг. Потому что там, в пятне зеленоватого лунного света, на животе уже несомненно мертвой знахарки сидел Петрушка, деловито грызущий ее лицо. Покряхтывая и урча.
Вот откусил носовой хрящ, вот содрал лоскуток кожи с шеи, вонзил пальцы в остекленевший глаз…
Визг все же прорвался. Лукерья отшатнулась, но, прежде чем она ринулась в темноту, юродивый успел поднять горящие, как у кота, глаза.
– Луша-клуша! – весело воскликнул он, и губы, черные от крови, растянулись в знакомой, но такой жуткой теперь улыбке.
