Игорь Лесев - 23
Оставалось три последних апрельских номера газеты. Уже в следующем было очередное стихотворение, подписанное девочкой Ангелиной.
Как все же жизнь в стране прекрасна!
И мы спешим в девятый класс.
Любовь, цветы и новостройки,
И коммунизм, и Первомай!
И две подружки — ты и я.
Мы будем помнить нашу юность,
И если вдруг ты упадешь,
Я помогу, я не забуду!
Как все же жизнь в стране прекрасна!
И я спешу в девятый класс.
Любовь, цветы и новостройки,
И коммунизм, и Первомай!
Стихотворение действительно было дрянное. Похоже, тогда можно было публиковаться с чем угодно, лишь бы встречались слова «коммунизм», «Первомай», «партия» и «Ленин». По-идиотски выглядит линия «любовь, цветы и новостройки». Как можно новостройки ставить в один ряд с любовью и цветами? Но мое внимание привлекло совершенно другое. Одно маленькое изменение, но именно оно указывало на фатальность стиха. В первом четверостишии вторая строчка выглядела так: «И мы спешим в девятый класс», а в последнем уже по-другому: «И я спешу в девятый класс». В конце стихотворения Анилегна спешит в девятый класс уже без своей подружки.
Я просмотрел предпоследнюю газету. В ней не было ничего меня интересующего. Наконец я взял в руки последний апрельский номер «Трибуны труда» за 1969 год, испытывая при этом такое волнение, как будто газете и не было почти сорока лет. Точно так же я когда-то в классе шестом с замиранием читал последние параграфы учебника истории по Римской империи, надеясь, что все закончится для римлян хорошо, хотя уже сто раз видел рисунок с подписью «Варвары разрушают Рим».
Успокойся. Четвертое стихотворение Анилегны опубликовано. И четвертый ребенок умер. Чего это я разволновался ни с того ни с сего? Это ведь было в 69-м году. Да успокойся уже. Но я не мог объяснить природу неожиданно нахлынувшего на меня волнения. Я сидел перед нераскрытым последним номером «Трибуны труда», бездумно читая заголовки на первой полосе и боясь развернуть газету. Там уже ничего не изменится. Все это было опубликовано почти сорок лет назад. Последний довод меня немного успокоил.
Я развернул газету и стал искать рубрику «События района». «Вчера вечером на стройке пятиэтажного дома произошло трагическое происшествие. Две девочки-подружки залезли на крышу, и одна из них по неосторожности сорвалась вниз. Девочка пятнадцати лет погибла. Причины, по которым подростки смогли проникнуть на охраняемый объект, выясняются.»
Ну вот и все. Девочка погибла. Я знал это еще в самом начале. Отчего же я волновался? Но, как ни странно, мое волнение все еще не прошло. Я стал просматривать газету дальше и дошел до рубрики «Нам пишут». Рубрика, обычно начинающаяся письмами-вопросами читателей, на этот раз открывалась письмом самой редакции: «Дорогие читатели «Трибуны труда»! Совсем недавно мы отвечали на письмо пионерки Н. Н., которая просила не публиковать больше стихи ее одноклассницы в нашей газете. Этого мы для нее сделать не можем. Зато мы выполняем другое ее пожелание, которое осталось за рамками опубликованного нами письма. Мы печатаем ее стихотворение, которое она просила опубликовать ранее. Честно говоря, в редакции возникла дискуссия по этому поводу (неужели?) , так как стихотворение понравилось далеко не всем. Но все же мы решили его напечатать по той причине, что Н. Н. вчера трагически погибла, сорвавшись с крыши новостройки. Редакция приносит соболезнования родителям девочки».
Только теперь я понял всю природу своего волнения. Но этого не может быть! Бред! Моя мама не может погибнуть до моего рождения! Это абсурд. И вообще, чем я занимаюсь? Читаю вшивую районную газетенку сорокалетней давности! А если здесь напишут, что Ленин — первый космонавт на Земле, этому тоже поверить?! Но волнение во мне не проходило. Напротив, оно переросло в другое, более депрессивное чувство. Как только я прочел о смерти Н. Н. в далеком 1969 году, во мне поселилась некая пугающая пустота одиночества. Как будто я сейчас пережил то, что произошло с Н. Н. тогда.
Я перевернул последнюю страницу, чтобы прочесть напечатанное стихотворение. Но его там не было! В середине страницы была аккуратно вырезана небольшая полоска.
Глава 51
21 апреля. Пятница
Н. Н. погибла в 1969 году. Скорее всего, здесь элементарная ошибка редакции. Или речь идет о совершенно другой Н. Н. Да, ее зовут так же, как и мою маму. И она училась в той же 4-й школе в то же самое время, когда там училась моя мама. Но тогда погибла не моя мама, об этом даже глупо думать. Хотя, с другой стороны, не могут же быть случайными такие совпадения?
В результате, отсидев целый час на кафельном полу и порядком отдавив свою задницу, я решил пока остановиться на следующем. Во-первых, Н. Н., писавшая в редакцию, все же была моей мамой. Как раз в 1969 году моей маме было 15 лет, она училась в упоминавшейся 4-й школе, имя у нее было Н., фамилия тоже Н. Такие факты не могут быть совпадением, и, скорее всего, не могло быть другой девочки Н. Н. Во-вторых, четвертой жертвой никак не могла стать моя мама, тут и объяснять ничего не надо. Значит, погиб другой ребенок. В-третьих, и пока это остается самым главным, необходимо найти вырезанное из этой газеты стихотворение, написанное моей мамой. Именно в нем, мне казалось, и заключались главная тайна и путь к спасению. Другое дело, где его найти, это стихотворение?
В голову лезли только два варианта. Первый, и самый сложный, найти саму маму, но до воскресенья это казалось пока невероятным. Я не мог просто так заявиться к себе домой или в дом к своим бабушке с дедушкой. Помимо засады гулу там могла быть установлена милицейская. Особенно в связи с новыми трупами, которыми был усеян маршрут моего передвижения. Честно говоря, я уже и сам сбился со счета, сколько трупов могли на меня повесить. К тому же смысла идти к себе домой никакого: моя мама также разыскивается милицией.
Второй вариант мне виделся более реальным — прочесать всю районную библиотеку, ее хранилище. Периодика, как правило, хранится в нескольких экземплярах, должна же быть еще одна подшивка «Трибуны труда». Да и Тоня слезно уверяла Обухову, что к пяти найдет подшивку… Я собрал все газеты в стопку и уже собрался отнести их обратно библиотекарше, но меня остановил громкий топот по лестничным площадкам, постоянный скрип и стуканье библиотечной двери, очередные всхлипы и громкие женские голоса.
— Успокойся! Я сказала, успокойся! Это жизнь! Держи, держи себя в руках, — чей-то властный голос к кому-то обращался, а вслед ему слышалось завывание, всхлипыванье и очередная порция топанья по кафелю. Через несколько минут все стихло.
