Стивен Кинг - Дьюма-Ки
— Если вы говорите о футболе, то мой интерес начинается «Викингами» и заканчивается «Упаковщиками».[145]
— Дело в том, что я спросил Элизабет о её способностях как художника по ходу всей этой шумихи. И нужно сказать, на Ро-куэлла народ пришёл, причём не в аудиторию Гелдбарта, а в Городской центр. Элизабет рассмеялась и ответила, что она едва сможет нарисовать человечка из палочек и кружочков. Она ещё воспользовалась спортивной метафорой, вот почему я, вероятно, подумал об «Аллигаторах». Сказала, что она такая же, как и многие богатые выпускники колледжа, только её интересует живопись, а не футбол. Она сказала: «Если не можешь быть спортсменом, дорогой, тогда поддерживай спорт. И если не можешь быть художником, корми их, заботься о них, обеспечь место, где они могли бы укрыться от дождя». Но талант к живописи? Нет, нет и нет.
Я хотел рассказать ему об Эгги Уинтерборн, подруге Мэри Айр. Потом прикоснулся к красной ручке в моём кармане и решил, что не стоит. Решил, что хочу совсем другого: вернуться на Дьюма-Ки и рисовать. Картина «Девочка и корабль № 8» была самой грандиозной и смелой из всего цикла, самой большой и самой сложной, и я её уже практически закончил.
Я встал и протянул руку.
— Спасибо вам за всё.
— Пустяки. Если вы передумаете, и вам потребуются болеутоляющие посильнее…
iv
Разводной мост на Дьюма-Ки подняли, чтобы пропустить в сторону Залива дорогую игрушку какого-то богача. Сидя за рулём «малибу», Джек восхищённо смотрел на девушку в зелёном бикини, которая загорала на палубе. Радиоприёмник был настроен на волну «Кости». Закончилось рекламное объявление салона, торгующего мотоциклами (на «Кости» обычно рекламировали продажу мотоциклов и услуги по ипотеке), группа «Who» заиграла «Magic Bus». Культя зачесалась, начала зудеть. Зуд медленно усиливался и распространялся вниз. Я чуть прибавил звука. Потом сунул руку в карман и достал ручку. Не синюю, не чёрную; она была красной. Повертел её в лучах заходящего солнца. Открыл крышку бардачка, порылся внутри.
— Помочь что-то найти, босс?
— Нет. Поглядывай вон на ту крошку. Я справлюсь сам.
Я вытащил купон на бесплатный «Чекере НАСКАР бургер» («Ты должен есть!» — гласила надпись на купоне). Перевернул. На обратной стороне текста не было. Я работал быстро, не думая. Закончил ещё походу песни. Под маленькой картинкой написал пять печатных букв. Сама картинка напоминала те завитушки, которые я рисовал в другой жизни, разговаривая (обычно с каким-нибудь кретином) по телефону. Пять букв: «ПЕРСЕ» — название моего загадочного корабля. Только я не был уверен, как именно нужно произносить это слово. Я бы поставил ударение на втором слоге, но тогда слово звучало бы почти как «Персей», а я считал, что следовало ограничиться «персе».
— Что это? — спросил Джек, глянув на рисунок, а потом сам же и ответил: — Маленькая красная корзина для пикника. Симпатично. А почему Персей?
— Надо говорить — персе.
— Как скажете, босс.
Шлагбаум у въезда на мост поднялся, и Джек покатил на Дьюма-Ки.
Я смотрел на маленькую красную корзину для пикника (только думал, что её следует называть плетёнкой, раз уж изготовили её из сплетённых ивовых прутьев) и гадал, почему она кажется мне такой знакомой. Потом до меня дошло, что знакома мне не сама корзина, а фраза о ней. В ту ночь, когда я привёз Уайрмана из Мемориальной больницы Сарасоты, Элизабет сказала: «Поищите корзинку для пикника няни Такой-то». Это было в последний вечер, когда я видел Элизабет в compos mentis,[146] теперь я это осознавал. «Она на чердаке. Она красная». И: «Вы её найдёте, я уверена». И: «Они внутри». Только когда я спросил, о чём она говорит, она мне ответить уже не смогла. Здравый ум её покинул.
«Она на чердаке. Она красная».
— Само собой, — сказал я. — Всё у нас красное.
— Что, Эдгар?
— Ничего. — Я смотрел на украденную ручку. — Просто размышляю вслух.
v
Картину «Девочка и корабль № 8» (последнюю из цикла, я в этом практически не сомневался) я закончил, но всё-таки стоял перед ней, разглядывая в лучах заходящего солнца. Рубашку я снял. «Кость» транслировала «Copperhead Road». Над этой картиной я работал дольше, чем над любой другой (начал осознавать, что в ней слились все предыдущие), и она нервировала. Поэтому всякий раз, прервав работу, я занавешивал картину простынёй. Теперь, окидывая её, как я надеялся, беспристрастным взглядом, я осознал: нервировала — не то слово; эта картина просто ужасала. Ты словно всматривался в обезумевший разум.
И, возможно, я её ещё недоделал. Конечно, на ней нашлось бы место для красной корзинки для пикника. Я мог повесить её на бушприт «Персе». Действительно. Почему бы нет? На этой чёртовой картине хватало фигур и вещей. Всегда нашлось бы место ещё для одной.
Я протянул кисть, окунул её в краску (подошла бы и кровь), и тут зазвонил телефон. Я мог бы не реагировать (не отреагировал бы, если б находился в рисовальном трансе), но решил, что это не тот случай. Корзина для пикника была лишь мелким нюансом, одним из многих. Поэтому я положил кисть и взял трубку. Звонил Уайрман, очень взволнованный.
— Сегодня она пришла в себя, Эдгар! После полудня! Возможно, это ничего не значит, я пытаюсь не тешить себя ложными надеждами, но раньше такое уже случалось: сначала один ясный период, потом второй, третий, они сливаются, и она становится сама собой, хотя бы на время.
— Она знает, кто она? Где находится?
— Сейчас нет, но полчаса назад, где-то в половине шестого, знала и кто она, и кто я. Послушай, мучачо… она сама прикурила свою чёртову сигарету!
— Я обязательно сообщу об этом министру здравоохранения США, — ответил я, но подумал, что в половине шестого мы с Джеком как раз стояли у разведённого моста. Примерно в то время, когда я почувствовал необходимость рисовать.
— Кроме сигареты ей чего-то хотелось?
— Она попросила поесть. А перед этим — подкатить её к Фарфоровой деревне. Хотела заняться статуэтками, Эдгар! Ты помнишь, когда такое случалось в последний раз?
Я помнил. И радовался тому, что у моего друга такой счастливый взволнованный голос.
— Когда мы прибыли туда, ей уже стало хуже. Она огляделась и спросила, где Перси? Сказала, что ей нужна Перси, что Перси пора отправляться в жестянку.
Я посмотрел на мою картину. На мой корабль. Теперь он был моим, всё так. Моим «Персе». Я облизнул губы, которые вдруг загрубели. Такими они были, когда я впервые пришёл в себя после несчастного случая. Когда мне даже не удавалось вспомнить, кто я. Вы знаете, как это странно? Вспоминать о том, как забывал — всё равно что смотреть в бесконечный коридор с зеркалами.
