Наталья Иртенина - Застенок
– Что с ним? Его убили? – прошептал он, жалобно глядя на опера в ожидании самых дурных известий.
– Кого? – тот налег на стол животом и тоже выжидательно смотрел на Романа.
– Цветочника. Это его кольцо. Его убили?
– Почему вы так решили?
– Ну… я не знаю, – растерялся Роман. – А тогда откуда у вас его кольцо? – в этот вопрос он вложил все свои сомнения и подозрения.
Однако оперу его тактика не понравилась. Разъяснив ситуацию традиционным «Вопросы здесь задаю я», он вернул разговор к началу:
– Так, значит, вам все же знаком гражданин Байдуллаев, по кличке Мухомор, до недавнего времени торговавший цветами на Коломенской улице?
– А… ну да… знаком. Только я не знал, что он Мухомор и что Бай… как вы сказали?
– Байдуллаев Анвар Абишевич. Какого рода отношения связывали вас?
– Отношения? – переспросил Роман. – Никакие. Не было у нас отношений. Я только собирался познакомиться с ним. А он вдруг пропал. Потом меня похитили… то есть арестовали.
– А для чего вы хотели с ним познакомиться? Кто вас к нему направил?
– Никто, – Роман недоумевал.
– Так, – опер откинулся на спинку кресла и постучал пальцами по столу. – Значит, вы утверждаете, что только собирались познакомиться с Мухомором, однако же кольцо его вам хорошо известно. Неувязочка получается, Роман Вячеславович. Что это вы меня за нос водите?
– Я не вожу вас за нос, – Роман покосился на мясистый нос опера и, запинаясь, попросил: – Пожалуйста… вы мне скажите, в чем я виноват и… что случилось с… с Мухомором.
Опер изучал его холодным, пронизывающим взглядом.
– Вам, я полагаю, это должно быть лучше известно, – ответил он после долгой, продуманной паузы.
– Мне? – Роман облизал пересохшие губы. – Нет. Мне ничего не известно. Совсем ничего. А вам? – он решился, наконец, открыто посмотреть в глаза оперу.
– А вот нам кое-что известно, – непроизвольное нахальство задержанного вновь было оставлено без внимания. – И это что-то тянет лет эдак на пятнадцать строгого режима.
Роман вытаращился, все еще ничего не понимая, но заранее ужасаясь.
– Мухомор был звеном в отлаженной цепочке, по которой шли крупные партии наркотиков из Центральной Азии в Россию и Европу Так что непростой был гриб, этот Мухомор.
– Наркотики? – известие потрясло Романа до глубины души. – Мухомор? Этого не может быть. Я не верю. Я вам не верю… Это ошибка, чудовищная ошибка… Он не мог… Я не мог так ошибиться. Нет. Глупости. Бред… А кольцо? – вдруг вспомнил он.
– Кольцо служило паролем. Опознавательным знаком. И своеобразной регалией крупного наркодельца.
– А цветы? – совсем уж безнадежно спросил Роман.
– А что цветы? – пожал плечами опер. – Невинное хобби. Даже у мухоморов бывают маленькие страстишки. Ну, надеюсь, с вашими вопросами мы покончили? Можем переходить к моим? – в его голос каким-то образом, скорее всего контрабандой, проникли ироничные нотки.
И Роман сдался, не выдержав кощунственности обрушенной на него реальности, больше похожей на бред, нежели на истину. Он вывалил перед опером все до последней капли, изложил альфу и омегу своего бытия и повинился во всех смертных грехах: отсутствии смысла жизни, одержимости литературой, раздолбайстве, тайной эротомании, мании величия, мистических галлюцинациях и, наконец, безрассудном приписывании наркодельцу космических масштабов мудрости и благородных черт Учителя.
Он не скрывал ничего. Жаркая исповедь была со вниманием выслушана опером, ошалевшим от наплыва интимных откровений. Но сколь ни старался тот уловить хоть немного смысла в откровениях, большая часть их осталась для него непонятной. Другая – значительно меньшая – была осознана лишь приблизительно. Однако этого хватило бы, и с избытком, для скоротечного вывода: криминала в этом падшем ангеле-недоумке не наберется ни на одну, даже самую безобидную статью УК РФ.
Выдохшись и выговорившись, Роман с облегченной совестью ждал приговора. Доверчиво и с надеждой смотрел он на опера. А тот медлил, стоя у окна, спиной к задержанному, и издавая негромкие, невнятные звуки, будто борясь с подступающими к горлу рыданиями. Спина и плечи мелко сотрясались, одна рука прикрывала лицо. «Что это с ним? – подивился Роман эффекту, произведенному его исповедью. – Плачет?»
Впечатлительность опера глубоко тронула его. Минуты три в кабинете царило молчание, сопровождаемое тиканьем часов и судорожными всхлипами. Роман жался на стуле, не зная, что предпринять для восстановления равновесия. Из затруднения его вывел опер. Не глядя на задержанного и придав лицу еще более каменное, чем прежде, выражение, чтобы не расплескать внезапных эмоций, он вытянул из ящика стола бумажку, черкнул на ней и протянул Роману.
– Вы свободны, – проговорил он деревянным голосом. – Ваш пропуск.
Роман, огорошенный и обрадованный, схватил бумажку, вскочил, опрокинув стул. Быстро навел порядок, боком двинулся к выходу и уже у двери, взявшись за ручку, попытался выразить сочувствие:
– Вы не расстраивайтесь… Рад было познакомиться.
Он нырнул в дверь и перевел дух. «Пронесло!» А из кабинета полетели уже ничем не сдерживаемые заливистые звуки. Опер смеялся, всхлипывая и постанывая от неудержимого веселья. Роман пожал плечами и, преисполненный нелегко доставшегося ему счастья, отправился на свободу.
«Да, – думал он, шагая по улице и вдыхая полной грудью вольный воздух. – Да, свобода – великая вещь. Только к ней и стоит стремиться в этой жизни. Не правда ли, милый?» – передразнил он тюремного духа, малюющего на стенах разные паскудности.
Путь до дома был проделан в счастливом и легкомысленном полузабытье – в ритме складывающихся в строки и строфы слов, слогов и звуков.
6. Ужас в ночи
«Путь мужчины к славе лежит через женщину. Запомни это, сынок. Мужчина занимается делом, женщина умножает славу его дел. Он – голос, она – рупор. Когда-нибудь ты поймешь это. Сейчас просто запомни», – говорил когда-то отец.
Слава приходит к мужчине через женщину. Но сколько женщин надобно поэту, чтобы обессмертить свое имя? Петрарке хватило одной Лауры. Пушкину – бог знает сколько. Роман шел дальше. Ни одному из великих поэтов мира еще не удавалось привлечь к себе внимание стольких женщин одновременно своими стихами. Они окружали его, лаская взорами, внимая его голосу, протягивая нетерпеливые руки. Их нагие тела звали, сводили с ума. Он читал им стихи, и это сладкозвучие завораживало кудесниц, навсегда делало их его пленницами, рабами любви. Они млели от распиравшего их желания, но мерный темп стихов пока еще сдерживал натиск. Роман властвовал над ними, пока звучал его голос. Едва он смолк, прелестницы ринулись в атаку, снедаемые вожделением. С каждой секундой их ласки становились требовательнее, каждая тянула его, не желая делиться с другими. Роман понял, что они разорвут его на клочки, задушат в этом клубке обнаженных, томящихся желанием тел.
