Поппи Брайт - Рисунки На Крови
А вот у Римы в последние пару месяцев была как будто постоянная слабая простуда. Она то и дело уходила в туалет высморкаться, но всегда возвращалась, хлюпая носом. Как все ясно задним числом.
Еще не поздно вызвать копов, сказал себе Кинси, когда его ладонь зависла над чашей унитаза, готовая опрокинуть туда пакетик. Показать им вот это. Она еще не могла далеко отъехать от города.
Его ладонь накренилась. Слабый, едва слышный всплеск — и пакетик безмятежно поплыл по тихой поверхности воды.
Она собиралась тебя обворовать. Сдай ее.
Его пальцы нашли кнопку спуска, нажали. Послышался оглушительный шум жидкости — Кинси подумал, что канализация этого здания тех же времен, что и меблирашки на улице, — и пакетик исчез.
Беременна или нет, она влипла. Это единственное, в чем она не врала. К чему осложнять ей жизнь?
Позднее, подтирая пол у сцены, он поднял глаза на стену художников. Мягко поблескивая, па него глядели слова НАМ НЕ СТРАШНО, и он знал, что где бы ни была сейчас Рима, что бы она ни делала, эти слова к ней не относятся.
Но все же он не мог не обижаться, что она взяла свою последнюю зарплату. Всегда оставался шанс, что она пустит деньги на то, чтобы помочь себе, чтобы сбежать от чего-то (или кого-то), что заставило ее прятать в сумке кокаин и красть у тех, кто желает ей добра. Шанс всегда есть.
Ну да. Еще всегда есть шанс, что Джон Леннон восстанет из мертвых, и “битлы” сыграют концерт воссоединения в “Священном тисе”. С той же степенью вероятности.
Скорбно покачав головой, Кинси продолжил подтирать пол.
2
Захария Босх пробудился от потрясающих снов, стянул с лица подушку, протер глаза и, мигая, уставился на зеленую ящерицу, сидящую на потолке прямо у него над головой.
Спал он в небольшом алькове в дальнем конце комнаты, где потолок был ниже и уютнее, чем в остальной части его чердачной квартиры во Французском квартале. Штукатурка здесь была мягкой и слегка влажной, потрескавшейся от возраста, пожелтевшей от двухлетнего курения Заха в постели. На фоне выцветшей штукатурки ящерица казалась переливчатой зеленой драгоценностью. Дети Нового Орлеана звали этих существ хамелеонами, хотя Зах полагал, что на самом деле это анолы.
Он потянулся за пепельницей возле постели; метнувшись зеленой молнией, ящерица исчезла. Зах по опыту знал, что, если успеешь поймать эту тварь за хвост, волокнистый придаток отвалится и будет потом подергиваться у тебя в руках. Это была игра, в которую он часто играл с маленькими рептилиями, но редко выходил в ней победителем.
Пепельницу он нашел не глядя и, подняв, пристроил ее в углублении в простыне между небольшими острыми пиками тазовых костей. В пепельнице лежал туго забитый косяк размером с Небольшую сигару, панателу или как там еще называют такие штуки. Зах ненавидел вкус табака и то, как он резко-коричневым ожогом отлается в легких; табака он чурался. В устах его друга Эдди это звучало просто, хотя и не слишком элегантно: “Если оно зеленое, выкури. Если коричневое, отправь в унитаз”.
Зах выкурил половину этого зеленого прошлой ночью, пока развлечения ради достряпывал статейку, чтобы подсунуть ее в “Таймс-Пикайюн”: со вкусом сколоченную заметку об окаменелых кусках эмбриона, извлеченного из матки женщины через десять лет после подпольного аборта в каком-то закоулке. Если это не было правдой, то должно было ею быть — или скорее публика должна думать, что это правда. В сегодняшнем моральном климате (облачно, надвигается фашистская буря) подпольные аборты нуждаются во всей контрпропаганде, какую только смогут наскрести.
Он не забыл подчеркнуть, что женщина претерпела ужасные мучения, что ее ужасно раздуло и что, разумеется, она затем осталась бесплодна. Заканчивая статью, Зах поймал себя на нежности к несчастной, даже на желании оградить от мирских невзгод свое — злополучное творение. Она была истинной мученицей, лучшим, какого только можно отыскать, козлом отпущения, вместилищем воображаемой боли, отодвигающим в тень боль реальную.
Зах поискал на полу коробок, нашел книжицу отрывных спичек из “Коммандерз Пэлас” и, запалив косяк, глубоко втянул в себя дым. Аромат заполнил его рот, горло, легкие — вкус был таким же зеленым, как ящерица на потолке. Он поглядел на книжицу с отрывными спичками — зеленая, но более темного оттенка. Ресторан был одним из самых старых и самых дорогих в городе. Знакомый знакомого, который был по уши в долгах по своей “Америкэн Экспресс”, недавно сводил Заха в тамошний бар и заказал ему на свою “визу” четыре сверхострые “кровавые мэри”. Они всегда так выделывались: дурацкие комбинации, сложные интриги, которые они плели и которые неизменно заканчивались тем, что сами они накрепко в них запутывались.
Придурки, легкая добыча, жертвы заговора молчания. В конечном итоге из всех них получалось одно и то же: источник дохода для Захарии Босха, который ничем из вышеперечисленного не являлся.
Его квартира была полна пыли, солнечного света и бумажных завалов. Его друзья, знавшие его привычки в чтении, курении и манеру тащить в норку все что ни попадя, клялись и божились, что эта комната — самая страшная угроза пожара всему Новому Орлеану. Зах считал, что в его жилище хватает сырости, чтоб отбить отвагу у любого случайного огонька. В середине лета по потолку расползались водяные потеки, и изысканная старая лепнина потела и слезилась.
Краска давно уже начала лупиться, но это никогда не мешало Заху, поскольку большая часть стен была залеплена клочками бумаги. Здесь были картинки, вырванные из никому не известных журналов и напоминающие ему о чем-то; газетные вырезки, заголовки или даже отдельные слова, которые он вешал на стену ради их мнемонического эффекта. Здесь висела крупным планом голова Дж. Р. “Боба” Доббса, Верховного Мистагога Церкви Субгения и одного из лично Захом почитаемых спасителей. “Боб” проповедовал доктрину Расслабухи, что (среди прочего) означало, что мир и впрямь должен тебе на жизнь, если у тебя только хватит ума расписаться на чеке на зарплату. Здесь были номера телефонов, компьютерные коды доступа и пароли, накарябанные на самоклеющихся бумажках, которые отказывались держаться в этой сырости. Бумажки постоянно слетали со стен, создавая канареечные течения среди нагромождений на полу и приклеиваясь к подошвам Заховых кроссовок.
Здесь были коробки со старыми письмами, журналами, пожелтевшими газетами со всего света и на нескольких языках — если он не мог чего прочесть, в течение часа он находил кого-нибудь, кто бы ему перевел, — почтенные ежедневные издания и буйные таблоиды. И книги повсюду — стоящие впритирку на полках-стеллажах, занимавших одну из стен почти до самого потолка, раскрытые или с заложенными страницами, — у его кровати, пизанскими башнями нагроможденные по углам. Здесь была всевозможная беллетристика, телефонные справочники, руководства по компьютерам, замусоленные тома с названиями вроде “Поваренная книга анархиста”. “Сверхъестественное по почте”, “Principia Discordia”, “Укради эту книгу” и другие полезные библии. Дешевый видак и самопальная антенна кабельного канала были подсоединены к маленькому телевизору — и все это почти скрывалось за стопками видеокассет.
