Артур Дойл - Подлинная история о привидениях Горсторпской усадьбы
Обзор книги Артур Дойл - Подлинная история о привидениях Горсторпской усадьбы
Около шести часов Том вскочил на ноги… — Я больше не могу, Джек! Бери лом — и вперед, в долину Сассаса! Сегодня все решится — пан или пропал! Возьми с собой револьвер[1].
«Вот оно! — воскликнет холмсовед. — Самое начало Канона!» (Так уважительно именуются шестьдесят историй о Холмсе и Ватсоне.) И действительно, уже в первых опубликованных Дойлом рассказах: «Тайна долины Сассаса» («Чеймберз джорнэл», 1879) и «Американская история» («Лондон сосайети», 1880) — был заложен фундамент произведений, впоследствии обессмертивших автора.
Однако самый первый рассказ Конан Дойла оставался неизвестен читателю до начала нашего века, хотя был сочинен в то же время, что и два других, и тогда же отправлен в «Блэквудз мэгэзин». Что же послужило причиной отказа в публикации, которая отложилась более чем на целый век? За давностью лет можно строить только более или менее правдоподобные догадки. И наиболее правдоподобной кажется версия Оуэна Дадли Эдвардса, почетного председателя «Общества Артура Конан Дойла».
В конце 70-х Конан Дойл близко сошелся со старинным другом своей семьи Джоном Хиллом Бартоном, шотландским историком и собирателем редких книг, которому как раз в то время издатель Джон Блэквуд заказал монографию по истории Англии времен королевы Анны и выплатил значительный аванс. В 1879 году Джон Блэквуд скончался, а издательство перешло к его племяннику Вилли, который незамедлительно потребовал от тяжело болевшего и не завершившего работу Бартона возврата аванса. Чтобы выплатить его, Бартону пришлось продать свою огромную библиотеку, что, возможно, ускорило его смерть, наступившую в 1881-м. К чести Вилли Блэквуда, он не стал требовать у вдовы Бартона остаток долга, однако от публикации рассказа Дойла, молодого протеже покойного, отказался и даже не возвратил рукопись (вопреки традициям журнала), однако на фоне всего случившегося это уже не кажется чем-то из ряда вон выходящим. Но Конан Дойла это не очень огорчило. «Другие мои попытки [напечататься] провалились, но это значения не имело. Одержав победу раз, я ободрял себя мыслью, что смогу это повторить», — написал он в «Воспоминаниях и приключениях».
В 1942 году издательство «Блэквуд энд сан» передало Национальной библиотеке Шотландии свой архив, где под номером MS 4791 значились 24 страницы in quarto — полный текст рассказа, озаглавленного «The Haunted Grange of Goresthorpe» и подписанного Arthur Conan Doyle. О нахождении этой рукописи, считавшейся утерянной, а также рукописи еще одной неизвестной пьесы Конан Дойла «Ангелы тьмы»[2] международное шерлокианское сообщество узнало из монографии Джона Диксона Карра «Жизнь сэра Артура Конан Дойла» (1953)[3]. Однако прошло еще почти полвека, прежде чем было получено согласие наследников писателя, и в 2000-м году «Общество» опубликовало обе рукописи в превосходных коллекционных изданиях с историко-литературными предисловиями и факсимиле первых страниц.
И вот спустя 130 лет после написания и утери, через 65 лет после счастливого обретения и 8 лет после публикации в Великобритании первый рассказ Конан Дойла приходит и к нашему читателю.
Антон Лапудев
Даже по прошествии стольких лет я не могу без дрожи вспоминать о той жуткой ночи. Она cтала вехой — любые, даже самые незначительные события я мысленно подразделяю на две категории: происшедшие до — или после того, как я видел привидение.
Именно так, мой читатель, — привидение. Не стоит недоверчиво улыбаться при этих словах, хотя мне ли винить вас? Я ведь и сам в них не верил. Как бы то ни было, прежде чем делать выводы, выслушайте мою историю.
Старая усадьба издавна была частью нашего родового поместья Горсторп в графстве Норфолк. Теперь-то ее уже сровняли с землей, но в 184… году, когда ко мне приехал погостить Том Халтон, эта страшная развалюха еще стояла на том месте, где пересекаются дороги на Морсли и Альтон, а сейчас торчит шлагбаум. От окружавшего дом сада уже тогда ничего не осталось — все заполонил буйно разросшийся бурьян. Лужи гнилой воды и горы отбросов, которые стаскивали туда со всей округи, источали смрад. Днем там было мерзко, а ночью — жутко. Слава об усадьбе шла недобрая, поговаривали, что сквозь изъеденные временем и непогодой стены просачиваются звуки, которым не сорваться с человеческих губ, а деревенские старожилы рассказывали об отчаянной выходке некоего Джоба Гарстона, который тридцать лет назад сдуру остался в заброшенном доме на ночь, а утром еле выполз оттуда — седой как лунь, немощный старик.
Я тогда был склонен относить все это на счет пагубного влияния, которое жуткие руины оказывают на людей темных, и много размышлял о пользе общедоступного образования. Однако мне самому было доподлинно известно, что старая усадьба по праву получила прозвание обители привидений. В семейных архивах я обнаружил упоминание о последнем арендаторе Годфри Марсдене. Злодеем он был таким, что, как говорится, страшнее не бывает, жил в этих местах почти за сто лет до описываемых событий и был воплощением зверства и жестокости. Длинный список своих злодеяний он увенчал тем, что зарезал двух своих малолетних детей и удавил жену. Но из-за неразберихи, начавшейся после попытки Младшего Претендента[4] заявить права на трон, правосудие в Англии отправлялось спустя рукава, и Марсдену удалось перебраться на континент, далее следы его теряются. Среди его кредиторов — единственных, кто оплакивал исчезновение этого канальи, — прошел слух, что, не вынеся мук совести, он кинулся в море, и тело его вынесло на французский берег, но те, кто знал его лучше, даже мысли не допускали, что такая эфемерная штука, как совесть, могла что-нибудь значить для этого закоренелого убийцы. С той поры усадьбу никто не арендовал, и она ветшала, мало-помалу приходя в запустение.
С Томом Халтоном мы дружили еще со школьной поры, и я был по-настоящему рад вновь увидеть его честное лицо, от которого в доме, клянусь вам, становилось светлее, ибо земля еще не рождала более веселого, бесшабашного и душевно здорового человека. Единственным его недостатком была вывезенная из Германии, где он учился, склонность к отвлеченным метафизическим рассуждениям, из-за чего мы без конца спорили, ибо на медицинском факультете, который я окончил, нам прививали сугубо практический взгляд на вещи. Помню, в первый вечер после его приезда разговор наш перескакивал с одного предмета на другой, и мы веселились от души, ибо убедить собеседника в своей правоте не удавалось ни ему, ни мне.
Я сейчас и не вспомню, каким образом речь зашла о привидениях, но пробило полночь, а мы все еще с жаром обсуждали спиритизм и духов. Том во время спора не выпускал изо рта большой трубки, вырезанной из корня вереска, так что его крепкая спортивная фигура едва угадывалась в густых клубах табачного дыма, сквозь который до меня доносился его голос, подобный гласу дельфийского оракула.
— Все человечество, — вещал он, — делится на две категории: тех, кто открыто заявляет, что не верит в привидения, хотя до смерти их боится, и тех, кто допускает возможность их существования и не остановился бы ни перед чем, лишь бы их увидеть. Не постыжусь признаться, что принадлежу ко вторым. Ты-то, конечно, пока персты не вложишь в раны[5], не поверишь, хотя что с тебя возьмешь? Издержки профессии — все вы, доктора, такие. Я же, напротив, всегда испытывал необъяснимую тягу к сверхъестественному и недоступному наблюдению, особенно если речь идет о привидениях. Но я имею в виду не души грешников, которые под бременем страшных проклятий в извечно лязгающих цепях совершают свои ретирады по подвалам, чердакам и черным лестницам. Я не настолько глуп, чтобы верить в подобную чушь!
— То есть существуют и другие, достойные доверия привидения, и ты сейчас о них поведаешь, да? Я весь внимание!
— Этого в двух словах не объяснишь, хотя у меня в голове сложилась довольно стройная картина. Мы с тобой прекрасно понимаем, что, когда человек умирает, над ним более не властны заботы и невзгоды этого мира, и для будущего неважно — блаженство там или мука, остается одно только эфирное тело. Так вот, Джек, я и в самом деле полагаю, что душа человека, неожиданно покинувшего этот мир, может быть отягощена какой-то одной всепоглощающей страстью, которая не отпускает ее даже за вратами вечности.
Том энергично взмахнул рукой с зажатой в ней трубкой, прорвав тем самым табачную завесу, и продолжал:
— Конечно, лишенный телесной оболочки бесплотный дух может питать чувства возвышенные, такие, как любовь к ближнему, любовь к родине, но порой душу обуревают и темные страсти — например, ненависть или жажда мести, и тогда, я думаю, все иначе. Возможно, они и после смерти висят на этой несчастной душе тяжким бременем, цепляясь за прах — не менее мерзкий, чем сами эти страсти, ее снедающие. Вот что, по-моему, кроется за вещами, которые по сей день не нашли, а может, и никогда не найдут своего объяснения, и за глубокой верой в привидения, живущей, как бы мы ее ни искореняли, во все времена в каждом сердце.
— Не хочу с тобой спорить, Том, — отозвался я, — но ты сам помянул апостола Фому, и поскольку я ни одного из этих отягощенных страстями духов, или как ты их там называешь, не видел, то и принимать их на веру, с твоего позволения, спешить не буду.
— Смейся, смейся, — махнул рукой Том, — в конце концов, над чем только люди не смеялись! И все-таки, Джек, скажи честно, ты хоть раз пытался увидеть привидение, а, старина? Поучаствовать в охоте на них?
— Нет, конечно, а ты? Неужто пытался?
— Нет, но очень хочу, — сказал Том и сел, задумчиво попыхивая трубкой.
Мы немного помолчали, потом он спросил:
— Слушай, ты же сам мне когда-то рассказывал, что здесь у вас есть не то усадьба, не то флигель какой-то, где водятся привидения. Вот бы мне там переночевать, а? Пустишь меня завтра? Там ведь уже много лет ночью ни одной живой души не было!
