Егор Просвирнин - Жорж Дунаев
- При нем ты говорил другое.
- Я говорил, что не доставлю ему удовольствия. Я не доставлю ему удовольствия видеть меня сломленным, но это не уменьшит мою боль. Я буду держаться до последнего, но каждый мой нерв горит, каждая моя клеточка просит пощады.
- Не очень, раз ты не визжишь от боли, а болтаешь.
- В стандартную программу подготовки репортеров MFDM входят тренинги по преодолению боли, так что все нормально, успокойся. Если тебя это порадует, то мне не было так больно с тех пор, как я подхватил триппер в пятнадцать лет.
Она довольно улыбается и переходит к моей второй руке. Полдела сделано, контакт установлен.
После сеанса в пыточной камере меня грузят на носилки и относят в медицинский кабинет. Там утренние доктора оперативно сращивают мне кости, восстанавливают кожный покров, вкалывают препараты, развивающие чувствительность нервной системы. Снова обретя способность двигаться, я под конвоем направляюсь на ужин. Подают грейпфрутовый сок, крепкий черный чай, салат «Цезарь», бифштекс с кровью и жареным картофелем, пирожное-безе. Плотно откушав, я возвращаюсь в свою камеру и погружаюсь в чтение выпадов Набокова против Достоевского. Мои тюремщики прекрасно знают, что к постоянной боли можно приспособиться, а вот к смене бифштексов на пыточные клещи привыкнуть нельзя. Прочитав страницу, я откладываю в сторону книгу, зарываюсь в подушку и засыпаю тревожным, полным кошмаров сном.
Глава десятая.
В пытках и разговорах проходят две недели. Я привыкаю выводить боль через слово и с каждым днем дискутирую с Маллеус на все более острые темы. В начале третьей недели Маллеус медленно сжигает кислотой кожу на моих ладонях, я же привычно корчусь и пытаюсь ее уязвить:
- Кстати, вы все неправы. Вся ваша Республика неправа до последнего кирпича в стене сортира.
- Почему?
- Вы исповедуете ненависть. Вы вбили себе в головы постулат про апостолов ненависти и пытаетесь en masse стать святыми злобы. Вы не понимаете, что ненависть – это черное, ядовитое, разъедающее чувство. Если ты что-то ненавидишь, ты признаешься сама себе, что жизнь твоя подпорчена ядом, что она неполноценна, что какая-то херня мешает тебе жить, крадет твои солнечные лучики, пьет твою воду, ест твою траву. Ты водружаешь себе на лоб огромную мигающую вывеску «Я - НЕПОЛНОЦЕННОСТЬ! У МЕНЯ КРАДУТ МОЮ ЖИЗНЬ!» и отправляешься в поход против всего мира. Кого ты ненавидишь, Маллеус? Ты ненавидишь негров, китайцев, арабов, евреев и всех иных людей, отличных от белых европеоидов. Но ты же прекрасно понимаешь, что даже если вся Республика выпрыгнет из штанов, она не вычистит от инородцев вселенную – не хватит ресурсов, оружия, людей. А даже если случится чудо и вы аннигилируете свои объекты ненависти, то что дальше? Неужели ты думаешь, что после смерти последнего негра Верховный Главнокомандующий скажет «Всем спасибо, все свободны!» и отправит вас пастись на травку у реки? Нет. Власть, основанная на злобе, не может породить ничего, кроме злобы. Или ты забыла про «все блага мира, не стоящие слезинки ребенка»? Что из подлости и злобы нельзя слепить добрую вещь? После смерти последнего негра моментально поднимут стандарты расовой чистоты и кинутся ловить очередных неполноценных. Переловив, придумают список «неарийских» книг и кинутся их сжигать вместе с владельцами. Перебив всех книжников, объявят нелояльными носящих белые носки. И так далее, и тому подобное, что угодно, лишь бы маховик ненависти крутился, лишь бы массы сплачивались против нового врага, лишь бы люди боялись и требовали «сильную руку», которая их защитит. Защитит и укажет на новую угрозу. И вечный бой, покой нам только снится.
- Ты забываешь, что с честью погибнуть в бою – высшее желание любого Пса.
- Да-да-да. Воину – достойная смерть в битве, электрику – достойная смерть от удара током, сантехнику – в канализационном потоке. НЕКРОФИЛИЯ! Культ бесполезных мертвых, гигантская человеческая мясорубка, на выходе – эманации страха пополам с той самой ненавистью. МНЕ НЕ НУЖНА ДОСТОЙНАЯ СМЕРТЬ, ДАЙТЕ МНЕ ДОСТОЙНУЮ ЖИЗНЬ!
Маллеус открывает рот, чтобы возразить, но я затыкаю ее на полуслове:
- И попробуй мне что-то сказать про храбрость. Давай не будем забывать, кто в одиночку бросает вызов миллиону космодесантников, а кто отсиживается на тыловой базе, пытая беззащитных людей.
Она ошеломленно хватает ртом воздух, не зная, что сказать. До конца дня Маллеус так и не произносит ни слова, в задумчивости продолжая истязать меня.
На следующий день мы встречаемся и продолжаем разговаривать, как ни в чем не бывало. Выбирая темы для разговора, я действую очень осторожно, как рыбак, подсекающий редкую и пугливую рыбу. Несомненно, что специалистов уровня Маллеус учили противостоять всем видам психологического воздействия и стоит ей только заподозрить хоть тень моего умысла, как все пойдет прахом. С каждым днем мы немножко меняем темы наших бесед, перемещаясь от предметов общих рассуждений к рассказам о ее музыкальных и литературных вкусах. Я внимательно слушаю ее суждения о новых писателя, я с сочувственным выражением лица пропускаю ее восторги по поводу своей псевдообразованности, я пытаюсь хвалить ее кумиров и идолов. Я мил, учтив и внимателен, как юноша на первом свидании. Постепенно между нами образуется некое подобие интимности. Движения ее пыточных инструментов с каждым днем теряют свою убийственную точность, становясь все более и более небрежными, в моем сердце растет надежда. В какой-то момент я рассказываю, что мог бы разможжить ее череп одним ударом. «Почему ты этого не сделал?» - искренне удивляется она. «Из-за твоих глаз» - отвечаю я. С этого мгновения все наши разговоры плавно переходят в мои оды ее красоте и уму. Пыточное железо причиняет мне все меньше боли, приветственная улыбка Маллеус по утрам становится все шире. Из ее рассказов я узнаю, что ей 22 года, что она сирота, воспитывавшаяся в приюте Сестер Битвы, что в палачи она попала по распределению воспитанников приюта, и что она дала обет целомудрия, до сих пор даже ни с кем не целовавшись (по законам Сестер мужчину-нарушителя должны прилюдно четвертовать). В моей душе расцветает тысяча цветов – за маской палача высшего класса прячется наивная робкая девочка, несущая отвратительный крест обязанностей гражданина Республики. С неумолимостью асфальтового катка я перевожу ситуацию из «пленник и палач» в «самец и восхищенная самочка». Постепенно я смелею настолько, что как бы невзначай начинаю мечтать о совместной жизни с моей мучительницей. Дескать, мы вдвоем, дорогая, скачем по рассветным лугам Аркадии, мочим ноги в утренней росе, держимся за руки и смеемся смехом хрустальным. Разве не чудесно?
Оставайся у Маллеус хоть капля разума, она бы немедленно подняла тревогу «КАРАУЛ! АХТУНГ! УВАГА!». Но свой разум она выключила несколько дней назад, безнадежно уплыв по течению моих мягких, обволакивающих слов. В начале четвертой недели происходит ожидаемое – Маллеус входит в пыточную палату, улыбаясь как кукла из рекламы жевательной резинки. Она вся сияет, от нее исходят физически ощутимые эманации счастье. Подойдя ко мне, она не втыкает в меня скальпель, не дает электрический разряд и не плещет дымящийся кислотой. Подойдя ко мне, Маллеус целует меня в губы. Затем она открывает мои замки, я поднимаюсь с пыточного стула и Маллеус бросается мне на шею восторженной болонкой. Я крепко обнимаю ее, я перебираю пальцами ее черные волосы, я шепчу ей на ухо глупые нежности, я жарко целую ее. Затем она разворачивает меня, защелкивает на моих запястьях наручники и машет у меня перед носом транспортным пропуском высшей категории:
- Мы улетаем отсюда, любимый!
Улыбнувшись еще раз, Маллеус делает строгое лицо и выводит меня из камеры, держа за руку. Охранники на входе не успевают задать вопрос, как она с предельно скучным видом роняет «Личный приказ Сангвиниуса. Я должна привезти этого засранца к самому генералу». Гарды понимающе хмурятся и пропускают нас. Мы не идем, мы летим по мрачным коридорам базы Полярных Псов, минуя посты охраны с легкостью и грацией бабочек. Один, второй, третий, внешний периметр, вылезай-из-машины-не-видишь-у-меня-высшая-категория, дорога до космодрома, вновь козыряющая охрана, вновь пропуск в лицо персонала космодрома: «Срочная миссия, нам нужен самый быстрый транспорт из имеющихся в наличии». Легкая суета и нам подают шикарный прогулочный космокатер, оставленный на планете самим Сангвиниусом. Мы залезаем внутрь, Маллеус запускает двигатель и через пять минут мы отрываемся от поверхности планеты. Я бросаю прощальный взгляд на бесконечные мрачные джунгли и чертыхаюсь про себя: «Вот жеж блин, а в какой-то момент я и вправду подумал, что все». Мы без проблем минуем орбитальные патрули и выходим в открытый космос. Маллеус перебирается поближе, снимает с меня наручники и дарит восторженный поцелуй:
