Армин Кыомяги - Луи Вутон
Платить, понятное дело, было некому. Подошел к стеллажу с журналами. На июньских глянцевых обложках победно сияли девицы. Последние в мире легализованные в типографиях красавицы наслаждались нежданно– негаданно свалившимся на них jackpot’ом. Ха-ха, их бедные товарки, все эти июльские девушки не дошли, очевидно, и до печати, а августовские испарились еще до фотосессий. Сентябрьские, октябрьские и тэдэ до исчезновения в лучшем случае успели поучаствовать в заведомо провальных конкурсах, по ходу которых должны были решить принимать заманчивые медиапредложения или же нераскрывшимся цветком сиротливо увядать на неизвестном широкой общественности лугу.
А на этих тут целый месяц никто не обращал внимания. Теперь вот под воздействием бензиновых испарений смотрю я – добряк и эмпат. Уж таким уродился. Киски вы эдакие.
Но долго я вытерпеть не смог, приторная слащавость вызвала тошноту, потянуло на солененькое. Отошел к прилавку. В попытке переключиться уставился на крутящиеся на вертелах колбаски для hot dog’ов. Они усохли до толщины карандашей и обуглились. Парочка жирных мух тренировалась на движущихся мясных изделиях, совсем как на беговой дорожке тренажерного зала для насекомых. В садистском порыве я схватил банку с соусом и вылил все содержимое прямо на головы маленьких сжигателей калорий. Не забывайте об увлажнении, иначе ссохнетесь и превратитесь в такие же головешки, как под вашими «членистыми ногами». Итак, какие соусы предпочитаете, господа насекомые? Могу предложить все сразу. Майонез, кетчуп, сальса. Ваши движения, как я погляжу, замедлились, не сдавайтесь, поддайте жару, тяжело в учении, легко в бою, если этот бой когда-нибудь для вас еще грянет. Может, немного горчицы?
Взял банку энергетического напитка, произнес над загнавшими себя тренировками до смерти мухами короткую, но прочувствованную надгробную речь и помчался домой, где многократно без перерыва засадил в попу своей резиновой сексбомбе. 98 plus, приправленный Red Bull’ом и грамотно расфасованной порнухой, – агрессивный секс, искусственный и нарочито грубый, оральный идеал с анальным послевкусием. Садистская услада с 1990 года. В ней тонет все, даже раскаяния не остается.
27 июля
Доигрался. В башке гудит как в пустой нефтяной цистерне, душу грызет червь раскаяния. Ума не приложу, что в меня вчера вселилось. Во всяком случае, очнулся я рядом с пустой Ким и запаниковал. Умерла! Бросила, ушла навсегда! Сразу осознал – во всем виноват я один. Смутно помнил, что вытворял вечером. Это был не я. Это был сбрендивший развратник. В моем теле. Токсикоман чертов, монстр, нюхач шлангов. На Ким смотреть было больно и страшно. Чувство вины, да и … вообще-то, в таком сдувшемся состоянии привлекательной ее назвать трудно. Я все же собрался с силами и приступил к инспектированию свой возлюбленной. А оставались ли мы еще возлюбленными? Осмотрел попку – шрамик не разошелся. Рот был цел. Сильно поплохело, когда перед глазами всплыла картина этого самого милого ротика и то, как я ночью в нем бесновался. Прости меня, Ким. На всякий случай раздвинул губы и проверил пальцем, все ли цело во рту. Слава Богу, цело. Вытер руку простыней и продолжил осмотр. Соски, похоже, тоже целы, хотя меру вины и то, что с ними делали, выдавала ощутимая боль в моих резцах. Но дальше… Описывать дальнейшее мучительно. Открывшееся мне зрелище того места, которое с момента появления Ким я считал дороже дома родного, дороже всей этой опустевшей к чертовой матери сине-черно-белой отчизны, места, предназначенного одному мне, исцеляющего от мук одиночества, утешающего, а в приступах безумного страха и отчаяния безотказно принимающего в себя доказательства моей мужественности искусственное чрево – оно было… страшная картина… оно было не просто порвано, оно было разодрано в клочья. Я не верил собственным глазам. Моя бедная беззащитная Ким словно побывала под каким-то озверевшим маньяком. А где же был я, ее верный рыцарь и телохранитель? На месте я был. Но не в качестве защитника, а в качестве нападающего. Невероятно. Пишу это сейчас и плачу. До чего стыдно.
Но я взял себя в руки. В маникюрном салоне нашел пинцеты, кисточки, ножнички и скальпели, притащил побольше тюбиков супер-клея. Затем устроил Ким полулежа на магазинном прилавке, подоткнув со всех сторон подушками. Направил свет двухсотваттной лампы ей между ног, натянул резиновые перчатки, надел марлевый респиратор (ибо клей омерзительно вонял и выделял ядовитые испарения) и приступил к операции.
Не знаю, сколько часов она длилась. Во всяком случае, когда я закончил, то в прямом смысле слова тут же свалился от изнеможения. Лежа на полу, ощущал, как шея, плечи и глаза будто горят огнем. Немного перевел дух и доплелся до магазина. Себе принес пива, а Ким коробку конфет в виде сердца. Хотел погладить ее по головке, но смутился. Решил все же поддуть, совсем чуть-чуть, чтобы хоть немного округлились голова и лицо перенесшей тяжелейшую операцию пациентки. Все прошло хорошо, шепнул я Ким. Ты будешь здоровой, обещаю.
Весь вечер просидел рядом с Ким, периодически вдыхая в нее свое тепло. Постепенно истерзанное тело наполнялось, шея приняла естественный вид, с легким хлопком поднялись запавшие груди, живот отлепился от спины, заполняющиеся ягодицы приподняли бедра и промежность, ляжки, колени и голени уже не напоминали конечностей анорексички, висящие ступни выпрямились, вернув жизнь и красоту всем десяти пальчикам. Я гладил уже не такую худенькую руку Ким и лелеял надежду, что она простит меня.
Мы проговорили до полуночи. Чтобы двинуться с этой точки дальше, чувствовал я, нашим отношениям необходим тщательный анализ. И начинать следует с самих себя. Кто мы, откуда пришли, с каким багажом жизнь отправила нас в дорогу? Была наша встреча всего лишь случайной ошибкой или предначертанием, всю значительность которого нам еще предстоит отрыть из таинственных глубин? Поскольку Ким обладает неоспоримым достоинством – умением превосходно слушать, то я начал с себя.
28 июля
Итак, я. Если попробовать развернуть время вспять до одного канувшего в вечность мгновения лета 1989 года, когда по воле судьбы встретились две половые клетки и, повинуясь строгим законам природы, слились воедино, то выяснилось бы (возможно, кое для кого это стало бы неприятным сюрпризом), насколько случайным и неосмысленным может быть момент зарождения жизни. Я должен благодарить свою мать, которая по-детски откровенно выложила мне свою историю во всей ее неприглядной тривиальности. 18-летней пярнуской девчонкой только закончившей школу, на бурной вечеринке абитуриентов она просто– напросто переспала с тремя одноклассниками подряд. Этим ее воспоминания о самой главной ночи в моей жизни, к сожалению, и ограничились. Через девять месяцев появился я. На радость, прежде всего, родителям матери, которые вследствие необычайной незлобивости (подозреваю, что генетической), не считали, как и моя мать, установление отцовства делом важным. Ребенок, я, то есть, так и остался безотцовщиной. Испытывали по этому поводу получившие удовлетворение одноклассники радость или облегчение, или еще какое чувство, никого, судя по всему, не интересовало. Одним словом, был праздник, было веселье и теперь есть я с наполовину незащищенными авторскими правами.
Камни в фундамент моей жизни закладывались под добрым и ласковым взором бабушки и дедушки. Мама уехала в столицу учиться, откуда почти каждые выходные приезжала автобусом, чтобы погладить меня по головке, а в воскресенье последним рейсом уехать обратно.
Я терпеливо ходил в детсад, учил буквы и цифры, а также усваивал то удивительно легкое отношение к жизни, которое ежесекундно излучали оба моих предка. Эти двое словно бы родились с улыбкой на устах, с безмятежным взглядом, обласкивающим всех, кто попадал в поле их зрения. Ни разу в жизни я не слышал, чтобы они повысили голос – ни на меня, ни на мать, ни на постороннего, а тем более друг на друга. Очень скоро в моем детском сознании возникло понимание того, что в этом смысле они особенные, будто с другой планеты. У них был один ребенок – моя мама – и один внук – я. При такой жалкой статистике, на которую истинный эстонец лишь фыркнет с презрением, эти двое были счастливейшей в мире парой. Подумать только, у них ребенок, и у ребенка ребенок. Какая минималистская благодать.
Маленькому мальчику было позволено все, запреты высказывались в такой тактичной форме, что воспринимались, скорее, как дружеские советы более опытных людей. Будучи городским ребенком, я познавал город. Деревню, с которой мы почти не соприкасались, намного меньше. Оба, как бабушка, так и дедушка – пярнусцы в бог знает каком поколении – знали, как себя вести на пляже и в театре, знали, где находится лавка, а где сапожная мастерская или парикмахерская. Мама продвинулась дальше. Сделала все от себя зависящее, чтобы унаследованный от родителей ген урбанизма перешел на следующий уровень, с корнем вырвав из своей ДНК впитанный за десятилетия провинциальный говор.
