Сергей Николаев - Записки ангела
— Костенька, миленький! — запричитала, прикладываясь ладошкой к щеке. — Хуже внучку моему. Много хуже. Сбегайте за врачом. Я уж два раза ходила, а его нет… Найдите его, Костенька…
Тут только вспомнил я, зачем летал в такую даль, совершенно забыл я о пенициллине из-за дурацкой этой колбасы, из-за рисковых авантюр своих.
— Сейчас, конечно, Марфа Петровна, — успокоил я старушку. — Сейчас схожу. Только переоденусь. По лесу гулял. Промок весь.
С какою-то странной радостью закрыл я за собой дверь. «Сейчас я помогу, — шептали мои губы, — я и только я. И больше никто не поможет…» Коробки с пенициллином лежали в пиджаке, и, чтобы освободить его, я вытряхнул груз свой, все эти колбасы и банки, на диван. Но, сунув руку в карман, вдруг почувствовал — что-то неладно там, помяты упаковки и согнуты. У меня даже сердце защемило от такой неожиданности. Неужели разбились ампулы? С горьким предчувствием извлек я лекарство и вскрикнул от изумления — половина сосудов была перебита. Когда это произошло? Где? В полете ли? При приземлении неудачном? А может, совсем недавно, когда, забыв про пенициллин, использовал я пиджак как суму, тащил в ней грешный груз. Дрожащими пальцами трогал я сохранившиеся ампулы и едва не ревел. Но все же и это было лекарство, утешал я себя, для начала хватит, а после еще раз слетаю, экий труд… Решив так, я бережно выбрал из осколков уцелевшие ампулы и сложил их в коробку. Потом торопливо начал переодеваться. «Сейчас сгоняю за врачом, — думал я, — отдам ему лекарство. И баночку икры в придачу, чтоб лучше лечил мальчонку… Хорошо-то как. Так приятно делать добро…» Тут скрипнула калитка, и, выглянув в окно, я, к радости своей, увидел того, за кем хотел идти, — Александра Иваныча, доктора нашего. Марфа Петровна встречала долгожданного гостя на ступеньках, брала под руку и, причитая что-то, тащила к себе в половину. Тут понял я, что подошло мое время выступить на сцену. Укрыв провиант пиджаком, я высунулся в форточку.
— Александр Иваныч, — сказал, — зайдите-ка на секунду…
— Угу, — отрешенно кивнул ни о чем не подозревающий эскулап, — вот только проведаю больного…
— Нет, нет, — остановил я его требовательным тоном, — прямо сейчас зайдите. Не медля…
У Александра Иваныча от удивления поднялись брови. Марфа Петровна же нахмурилась, недовольная, что я задерживаю врача.
— Что ж, извольте, — пожал плечами доктор и повернул к моей двери, — иду…
Марфа Петровна, едва сдерживая праведный гнев, отвернулась от нас.
— Он мигом… — постарался я успокоить бедную женщину.
Но обиженная хозяйка даже не ответила мне.
Через мгновение Александр Иваныч возник на моем пороге.
— Чем могу служить? — стягивал он с головы шляпу.
— Вот, — без лишних слов протянул я ему коробку с пенициллином, — для мальчика…
— Откуда?! — Зрачки его расширились.
— По случаю достал… — ответил я первое, что пришло в голову, не готовый к такому вопросу.
— И где достали? — Александр Иваныч дрожащею рукою раскрыл коробку.
— Не могу сказать… — неумело изворачивался я.
— А еще сможете достать? — Эскулап испытующим взглядом смотрел мне в глаза.
— Не знаю, — смутился я, — вряд ли… И вот еще что, — наверное, уже зря, но все же говорил я, — у меня просьба… Ни слова никому, что это я нашел… — прижал я палец к губам. — И Марфе Петровне тоже ни слова…
— Это почему ж?
— Настоящее добро, — наконец-то сообразил я, как выкрутиться, — настоящее добро делается тайно…
— О!.. — то ли восхищенно, то ли издевательски проговорил доктор. — Да вы философ, Зимин… Не ожидал… Не бойтесь, не скажу…
Пожав мне руку, он нахлобучил шляпу на лысеющую голову и толкнул дверь. А я, опустившись на диван, почувствовал, как независимо от воли слипаются мои глаза.
Я делаю ход конем
И приснилась мне Сонечка, зело прелестная, в белом платьице подвенечном, с развевающейся фатой, она то ли летела, то ли бежала ко мне, скрываясь в пушистой вате облаков и являясь снова. Я сидел на диване в своей комнате и сквозь раскрытое окно наблюдал ее чýдное шествие по небесам. Мне хотелось подняться, мне хотелось вылететь на простор, мне хотелось воспарить навстречу милой моей, но тело было будто свинцовое, и, как ни пытался я, не мог шевельнуть и рукой.
— Сонечка… Сонечка… — хотел я позвать ее, но и губы мои не двигались.
А Сонечка наконец-то вылетела из облаков и начала спускаться вниз, словно по невидимым ступенькам шагала. С каждым шагом она была все ближе и вскоре уже подходила к моему окну. Открыв шире раму, Сонечка заглянула в комнату. Сильный ветер развевал ее фату, теребил волосы.
— Костенька, — произнесла она, обводя взглядом мое жилище.
— Я здесь, Сонечка, — безмолвно шептал я.
— Костя… — не видела она меня. — Где ты?
Но я лишь бессильно раскрывал рот, но я лишь страдал от невозможности дать ей знак. В последний раз оглядев комнату, Сонечка улыбнулась грустно и, вздохнув, скользнула куда-то в сторону. И только ночь, только бездонное звездное небо, только бездушный лик луны видел я и, не в силах перенести одиночества, заплакал и… проснулся. Я обнаружил себя действительно сидящим на диване с глазами влажными от слез. Окно оказалось открытым, хотя я наверное помнил, что затворял его. И луну, и бездонное звездное небо видели мои глаза в проеме рам точно такими же, как во сне. И ветер гудел в проводах, колебал открытую раму… И все это — и сон, и небо, тоскливая луна и хищно воющий ветер — родило во мне такую тоску, какой я не испытывал еще никогда в жизни. И поразительно ясно я понял вдруг, что меня не было на земле прежде и не будет потом и что кусочек времени, отпущенный мне на этом свете, который зову я жизнью, умопомрачительно мал, так мал, что я и сам не могу того представить, и смерть моя близка, стоит где-то рядом с косой в костлявых руках. И стало мне страшно, дядюшка, и захотелось прижаться к живому, теплому и родному… О, Сонечка, как я любил тебя в тот миг, как боготворил, как хотел слиться с тобой, как хотел родиться вновь в нашем ребенке. Но проклятый папаша твой тут же вспоминался мне, и суровые слова его: «Не быть тому…» — звучали в ушах и заставляли меня дрожать от ярости. В один из таких моментов, не умея больше терпеть, начал я вымещать злость на несчастном диване, колотя по нему кулаками. Что-то твердое попалось мне под руку и, прекратив избиение мебели, стал шарить я в темноте ладонью, ощупывая маслянистые колбасы и холодящие кожу кругляки банок с икрой. Моя авантюра вспомнилась мне, и дерзкая мысль пришла в голову. «Ох, Антоний Петрович, ох, и наколю же я вас, ох и разыграю… Вы у меня попомните Костю Зимина…» В нетерпеливом раже поднялся я с дивана, достал из шкафа рюкзак, напихал туда всякой всячины, а сверху сунул колбасную палку, нарочно не затолкав ее полностью внутрь, так что смуглокожий носик торчал из-под брезента, словно носик любопытной таксы. Когда все было готово, взглянул я в окно и, увидев, что темень уже рассеялась и солнце вот-вот покажется из-за леса, закинул рюкзак за спину и вышел в прохладное утро. Я шел по тишайшей улице, по скрипящему деревянному тротуару, еще влажному от росы, я шел по едва рожденному дню, еще не залапанному грязными руками и не оскверненному грубой болтовней. Я был, как канатоходец перед выступлением, как испытатель перед полетом, как мальчик перед первой встречей с любимой девочкой. Я волновался, но решимость моя была настолько сильна, что о пути назад я не хотел и помыслить, и потому тело мое, несмотря на нервное подрагивание, было крепко и покладисто. Сонные, со слипшимися глазами дома плыли сбоку. Солнце золотило влажные крыши. Я шел, будто праздный дачник, руки в карманах, губы трубочкой, легкомысленный посвист будил дремавших собак. Но в мыслях моих легкости не было, мысли были упруги и холодны, и, словно Штирлиц, словно Максим Максимыч Исаев, глядя себе под ноги, я видел все далеко вокруг. Я видел, как шевелилась занавеска в окне соседнего дома, и пухлое лицо бабы прижималось к стеклу — куда это прется учитель в такую рань? Я видел, как ковылял вразвалку от крыльца к уборной дед Мохов, и слышал, как отчаянно жужжала муха, запутавшаяся в его бороде. Я видел… как далеко впереди, там, где блестел перламутровыми стеклами «Универсам», в сопровождении двух белых боксеров переходил улицу тот, кто был нужен мне. Антоний Петрович, посмотрим, что скажете вы? Посмотрим, как напугает вас смуглокожий носик любопытной таксы! Вскоре уже подходил я к березовой рощице, шумящей превесело юной листвой. Еще издали разглядел я Антония Петровича, сидящего на сбитой вчера мною ветке, глядящего сосредоточенно на адидасовские кроссовки свои, думающего тоскливую мысль. «О чем задумался, детина?» — хотел я ласково спросить. И я спросил, но только не ласково и прямо, а как бы пóходя, из праздного интереса:
