Лиз Дженсен - Вознесение
Ничего оригинального Бейтс не сказал, но в общем и целом я с ним согласна. Метания Бетани планетарны и по форме, и по масштабам. В ее воображении происходят несуществующие, но для нее — абсолютно реальные землетрясения и бури, извергаются вулканы, тает озоновый слой, рушатся миры.
По выходным бассейн кишит детворой, поэтому остаток субботы и воскресенье я провожу дома: сижу рядом с включенным вентилятором и брожу по Сети в поисках информации об электрошоковой терапии и новомодных инвалидных колясках, которые мне не по карману. Удовлетворив любопытство по обоим пунктам, переключаюсь на тот вопрос, что крутится у меня в голове с утра, навеянный передачей о «выбраковке больных и слабых». Хэдец из Калькутты, а ныне житель Парижа, геолог и бывший коллега покойного Джеймса Аавлока, создателя теории Геи, согласно которой Земля является живым организмом и обладает собственной «геофизиологией». Пробегаю глазами последнюю статью Модака, опубликованную в одном из недавних выпусков «Вашингтон пост». В своей «непомерной гордыне», пишет он, мы привыкли исходить из того, что человечество вечно. Между тем недолгий период нашего господства на Земле — лишь краткий миг по сравнению с миллиардами лет развития жизни. «Мы — творцы собственной гибели, и, когда мы исчезнем, пав жертвой бездумной экспансии, планета нас не оплачет. Напротив, у нее будут все основания радоваться. Сегодня человечество стоит на грани новой массовой катастрофы, которая если и не уничтожит нас полностью, то отбросит на самую дальнюю обочину эволюции — наверняка». В качестве иллюстрации (и весьма яркой) Модак приводит расчеты климатологов и знаменитую таблицу, из которой явствует: если планета разогреется еще на три градуса, то за счет положительной обратной связи реальное потепление составит четыре, пять, а потом и шесть градусов. «Нас, людей двадцать первого века, настигло древнее китайское проклятие: “чтоб вам жить в эпоху перемен”», — пишет он в заключение. Признаться, его пафос мне импонирует. Наверное, сам он не согласился бы с таким мнением, но в его эмоциях есть нечто библейское и в то же время индуистское. «Впервые за всю историю человечества упадок — а признаки его уже налицо — носит столь глобальный характер. В былые времена дети и внуки служили источником радости, доказательством веры в будущее генофонда. Теперь же, пожалуй, лучшее, что мы можем сделать для наших внуков, — это позаботиться о том, чтобы они никогда не появились на свет».
По сравнению с планетаристом из новостей Модак консервативнее, сдержаннее, но главный его посыл тот же: новый реализм — это пессимизм. У меня нет никаких сомнений в правильности его прогнозов и цифр. Но его выводы вгоняют меня в тоску.
Раз в год в Хедпорте проходит чемпионат Великобритании по шахматам. Шахматисты славятся не только своим неумением одеваться, но и полной неспособностью ориентироваться на местности. Неделю назад я впервые заметила напротив моих окон ярко-рыжую женщину лет сорока, взъерошенную, одетую бог знает во что. Поначалу я приняла ее за одну из странного племени шахматистов: отыграла свое и бродит теперь по Хедпорту, словно заблудившаяся переселенка. Вид у нее и правда чудаковатый. Но потом мои мысли зацепились за тот факт, что она бродит с пустыми руками. Ни одна женщина, играет она в шахматы или нет, не выйдет из дому без сумки. То, что у нее сей дежурный аксессуар отсутствовал, выдавало в ней скорее местную жительницу, а пожалуй что, и соседку, выскочившую из дому по какому-то мелкому делу. Ну или чокнутую. Бессумочница и себе, и окружающим кажется чуть ли не голой. Недоженщиной. Мир полон людей с проблемами, и чем дальше, тем больше. По каждому городку бродят свои чудаки и чудачки, которые плывут себе по жизни, как обломки кораблекрушения.
По возвращении из кафе я снова замечаю рыжую — на том же месте и опять с пустыми руками. Сегодня на ней футболка и льняные брюки. Чувствую на себе ее взгляд, но не оборачиваюсь. За то время, что занимает процедура вылезания из машины, незнакомка даже не пошевелилась. Добравшись до квартиры, выглядываю в окно: стоит, не шелохнувшись, будто манекен в почетном карауле.
Задергиваю шторы: изыди! — но уже поздно. Намеренно или невольно ей удалось выбить меня из колеи.
Ночью я лежу без сна и думаю. Хэриш Модак прав, решаю я. Люди действительно близоруки, и только политическая дальновидность и воля способна предотвратить дальнейшее разрушение биосферы. Однако какая-то часть меня — та самая, что заставляет меня не сдаваться, — восстает против его убеждения, что, дескать, такой воли нет и не будет. Иначе получится, что я выжила в кошмарной автокатастрофе только для того, чтобы горстка мировых лидеров изжарила меня заживо. «Куандо те тенго, вида, куанто те кьеро», — бормочу я свою коротенькую мантру, набор утешительных звуков. Я умею отключаться от работы, но Бетани Кролл умудряется пролезть в закрытую дверь. Хриплый шепоток у самого уха. Прицельная, неожиданная угроза. «Было два сердца, осталось одно. Так, значит, кто-то умер».
Меня преследует ощущение, что она все еще стискивает мое запястье. Будто доктор, который желает мне зла.
Доктор Хассан Эхмет — меланхоличный турок-киприот с покатыми плечами и отвратительной стрижкой, чьи притязания на профессиональную славу вылились в трактат о психологии масс и религиозных сектах Юго-Восточной Азии, который вскоре выйдет в издательстве Оксфордского университета. Не самый обаятельный человек, меня он покорил сразу. Мне нравится его откровенное одиночество, его нескрываемая эрудиция и то, как он коротко хмыкает: «Хе!» — каждый раз, когда отпускает какую-нибудь неочевидную медицинскую шутку.
— В основе настоящих трагедий лежит не борьба добра и зла, а столкновение одного добра с другим. Хе! Бетани — типичный тому пример. Ее добро против нашего. Чтобы испытать состояние сродни счастью, а может, даже временное блаженство — хе! — ей требуется регулярная доза электричества, вводимая непосредственно в мозг. Но интереснее, поразительнее всего то, что теперь она сама об этом просит, — сообщает он мне за гнусным казенным ланчем. — Она сама ощущает, как благотворно воздействует на нее ЭШТ. Мне думается, что вытесненные воспоминания вернутся в ближайшие месяцы. Видите ли, среди этих детей есть такие, которые, в сущности, ничем не отличаются от кошек и собак. Хищники иногда, при расстройствах пищеварения, едят и траву. Чувствуют, что больны, и знают, где найти лекарство. Инстинкт в чистом виде. Хе!
Для психиатра — особенно для такого, который рассуждает о диалектике добра и зла, стоя в обеденной очереди, — эта аналогия кажется мне поразительно грубой, но, возможно, он прав.
— Бетани — девочка интуитивная, — продолжает доктор Эхмет, — поэтому-то ее и недолюбливают врачи. Она ловит настроение собеседника. Временами ее чутье кажется даже несколько, как бы поточнее выразиться, противоестественным. Это нервирует людей.
Тут я усиленно изображаю ироническое недоверие, как будто ко мне это никоим образом не относится. Убедительно получается или нет, не знаю.
— Вспомнить хотя бы Джой Маккоуни. Бедная женщина.
— А какие у них были отношения? — спрашиваю я, удивившись тому, что он нарушил оксмитский закон молчания и упомянул имя моей предшественницы.
— Непростые — по понятным причинам, — отвечает он смущенно, явно жалея, что поднял эту тему.
— Но почему? — «А ведь я ее предупреждала, чем все закончится». — Джой… больна?
Доктор Эхмет возит фалафель по тарелке.
— В определенном смысле. Джой оказалась в очень сложном положении, — бормочет он. — Ее выводы в связи с Бетани оказались несколько… э-э-э… непрофессиональными.
— Например?
Он мотает головой, разламывает фалафель и задумчиво смотрит на облачко пара, поднимающееся от растительного белка.
— Мы все надеемся на ее возвращение, поэтому вы, конечно, поймете, если я ограничусь сказанным.
Киваю в знак согласия.
— А вы? Какие у вас отношения с Бетани?
— Исключительно электрические. Хе! Мне ее выслушивать не приходится, — заявляет он и придавливает фалафель вилкой, так что сквозь зубцы проступает зернистая бобовая масса. — Я всего лишь включаю ток.
«Тихая комната», где мне предстоит наблюдать за сеансом электрошока, сияет стерильной белизной. Объясняя суть процедуры, доктор Эхмет предупредил, что благодаря общей анестезии и спазмолитикам ничего из ряда вон выходящего я не увижу.
— Да-да, драматические спектакли остались далеко в прошлом. Хе! Никаких тебе припадков. Языков теперь никто не откусывает и зубов не сплевывает. — В его голосе скользит легкое сожаление. — Но сам метод остается спорным — из-за утраты памяти. По правде говоря, науке до сих пор не известно, как он работает. Одни говорят, что шок стимулирует нейроэндокринную систему и нормализует уровень гормонов стресса. Другие утверждают, что дело не в гормонах, а в химическом балансе мозга. Остальные считают, что ЭШТ уничтожает мозговые клетки и больше ничего. Но если это и так, думаю, потом эти клетки восстанавливаются — в более качественном, так сказать, варианте.
