Владимир Хлумов - Мастер дымных колец
— И упал на Землю великий мороз, и вышли люди на берег… — начала вспоминать Соня.
Варфоломеев с удивлением посмотрел на гостью. Что это она? Только этого не хватало. Она будто не в себе. Странный, напыщенный текст, это не ее слова. Теперь, когда он потерпел второе поражение, в голову полезли всякие подленькие мысли. Она заболела, да, да, она точно не в себе. А впрочем, все верно, все было так — был мороз, ночами жгли костры, был митинг. Да, конечно, и наверняка давали водку, потом грянул залп, началась паника, обезумевшая толпа побежала по дворцовой площади. Да нет, ведь не толпа, а его, варфоломеевские земляки, и даже более того, в некотором смысле родственники, уж двое-то точно, прямые единокровные предки.
Соня остановилась, потирая висок.
— Забыла, забыла, — она оглянулась вокруг себя, пошарила руками по дивану. — Ах, Караулов тетрадку унес. Вы ему прикажите, пусть вернет тетрадку.
Потом она вспомнила продолжение, опять ушла в себя, укрылась за вычурным претенциозным мифом.
Когда она кончила, был уже глубокий вечер. Все затихло. Только внизу за углом прошипел, закрывая двери, последний автобус и теперь стало слышно, как потрескивают в темных дарницких садах переспелые шары белого налива. Где-то далеко над Подолом догорало грязно-розовое зарево. Чуть левее, между темными прямоугольниками панельных многоквартирных зданий, в фиолетовой дымке так и непрочищенного до конца дождем городского воздуха, мерцали красные огоньки колокольни Киево-Печерской лавры, а еще левее, поближе к Выдубицкому монастырю, в том месте, где патоновский мост упирается в полысевший покатый холм, а точнее, прямо на его вершине, мощные прожекторы освещали металлические леса какой-то фантастической новостройки. Что бы это могло быть? — с недобрым предчувствием подумал Варфоломеев. Ох, как он разозлился бы, если б узнал, что в эту самую минуту у подножия помпезного сооружения суетливо бегает Василий Караулов, раздавая направо и налево ценные руководящие указания.
— А музыкой-то меня все-таки встретили, — Варфоломеев повел рукой в сторону гитары.
Его натужная шутка осталась без ответа.
— Это написал Евгений, там, в подвале государственного дома.
— Написано плохо, — зачем-то поделился ощущениями хозяин. — Я его предупреждал.
— Не смейте, — не на шутку возмутилась Соня. — Ведь он ничего не знал. Он так ничего и не узнал, но как все точно чувствовал!
— А что он здесь чувствовал? Что был мороз? И было утро? А насчет залпа — так пушка там каждый день стреляет по два раза. — Варфоломеев встал и подошел вплотную к окну. — Что же касается покорения космических пространств, и вообще моей платформы, так он вполне мог об этом слышать от меня в университете, — тут он слегка запнулся. — Поверь, Соня, они сами меня просили рассказать. Я врал, чтобы отстали. Да, у меня были кое-какие идеи, но меня всегда волновало совсем другое…
Соня от возмущения молчала.
— Они бы ничего не поняли, — прошептал Варфоломеев. — Главный вопрос: для чего все это и кем все это управляется? Никто из них не подозревал, у какой пропасти стоит человек. Глупые щенята естественных факультетов, они сошли с ума от успехов физических наук, они в восторге от единых теорий, они бредят по ночам великим объединением. Какая пошлая чепуха, это все равно что радоваться открытию заштатного провинциального городишки. Они не могут взглянуть на сотню лет вперед, где зияет кромешная безыдейная пустота. — Он теперь повернулся к Соне. — Да, я нашел то, что они еще собираются открыть, но больше, Соня, на этом пути ничего нет, это дорога в никуда. Ха, — Варфоломеев зло рассмеялся, — глупцы, разве можно представить тысячу Эйнштейнов? Бред, примитивная экстраполяция. Тысяча общих теорий относительности — это ли не величайшая глупость! Но в том-то и беда, Соня. Вот упрутся они в эту стену, и что дальше? Понимаешь, если человечество смогло дойти до мысли о других мирах, или, как говорил Илья Ильич, о неких идеальных совершенных существах, то должно теперь признать, что раз их нет — а я это точно теперь знаю — то нет и будущего у нас.
Вряд ли Соня что-либо понимала, да он, кажется, и не рассчитывал на это, ему просто хотелось выговориться.
— Что же остается? Все бросить, искать интерес, как этот ваш чудак Шнитке, в цепи простейших жизненных событий? Но ведь скучно, бездарно и скучно, ведь человек создан творить, а не наблюдать провинциальных чудаков.
— Вы жестокий человек, — перебила Соня, еще раз задетая обидным упоминанием о Евгении. — Ладно, вы не любите Евгения, вы его не любили, и я знаю почему. Но не в этом дело. Вы черствый, запутавшийся ум. Вот уж ночь на дворе, мы с вами толкуем, а вы ни словом не обмолвились о своих близких. Как можно с такой душой жить?
Варфоломеев опять остановился напротив окна, и его почерневший силуэт показался ей страшным темным провалом в удаленном пространстве.
— А знаете, Соня, — глухо донеслось из провала, — вы делаете вид, будто ненавидите меня, вы пытаетесь наказать меня презрением, чтобы отомстить за ту проклятую ночь, которая…
— Не слишком учтиво напоминать мне об этом, — возмутилась Соня.
— К черту учтивость. Соня, вы его не любили. Слышите, никогда не любили, я же видел, как вы стеснялись его. Ну положим, вы ему сочувствовали. Да, он был ласков, обходителен, но сер, безнадежно сер, и рано или поздно налетел бы какой-нибудь шалопай столичный и увел бы вас, а Евгению — все одно. И неужели бы то, что произошло между нами, стало возможно, если бы вы хоть чуть-чуть его любили? Пощечина, одна пощечина, вот и все, на что вас хватило… — тут он наконец опомнился, скукожился, обмяк, упал куда-то ей на колени. — Соня, Соня, прости, я негодяй. Но прости, мне тяжело, я рядом с тобой становлюсь идиотом. Я не могу найти правильного тона, правильной линии, а знаю, достоверно чувствую, что между нами есть такая особая дорожка, такой мостик. Но никак не могу найти его. Ты мне нужна, слышишь, очень нужна, смертельно необходима. У меня везде плохо, все трещит, не бросай меня, не уходи, спаси меня, как спасла моих родителей…
— Откуда вы знаете?! — Соня чуть не плакала от возмущения. Опять, опять этот человек надвигался, рос, разбухал. — Вам сказал Караулов? Впрочем, нет, не может быть, я ведь никому ничего не говорила. Откуда вы знаете?
— Я догадался, — положив небритую щеку ей на руки, шептал Варфоломеев. — По пуговице.
— Не морочьте мне голову.
— Да, по пуговице. Она у вас пришита конвертом. Так делает моя мама. Видишь, квадратом и крестиком.
Соня резко выдернула руку. Перед отъездом она побывала в Раздольном и забрала остатки своих скудных вещей. Захватила и это платьице. Может быть, подумала она, и отодвинулась еще дальше. Потом встала, слегка качнувшись, не нагибаясь, надела туфли. Постояла, будто его разглядывала, потом повернулась спиной и застыла, глядя в стекло. Прошла неопределенная минута, другая. Что она делает? Почему здесь, сейчас все это происходит? Так сложились обстоятельства ее жизни. Бездарно, ах как бездарно. А ведь она подавала надежды, и еще какие! Горькая усмешка появилась на ее губах. Дочь просветителя, жена поэта. Просветителя болот, поэта сберегательных касс. Этот умник прав в одном — сбежала бы, ей-богу, сбежала. Куда-нибудь в многоэтажное пространство, в столицу, в пропасть. Я женщина, я такая женщина, что меня нужно любить. Она проговаривала про себя эти требования и следила — вот-вот сейчас остановится, еще чуть-чуть, и прекратит, потому что на самом деле она не такая. Она знает, ей говорили. Нет, говорил он, Евгений. Она не может долго думать в таком направлении. Но все шло дальше, и она с огромным удивлением наблюдала, как просто и легко открываются новые горизонты. Вспомнился Невский. Да, она чертовски привлекательна. Разве стыдно, когда тебя разглядывает такое количество народа? Нет, это нормально, естественно. Пусть, только без хамства, без грубых намеков. У нее красивая грудь даже после родов, после появления маленького Евгения, вопреки, вопреки тому, что она мать. Пусть мечтают, строят сногсшибательные планы, пусть добиваются, суетятся, пусть, наконец, шевелят мозгами — чем и как, нечего лениться! Глаза ее сузились на варфоломеевский манер, и она это почувствовала, угадала. Неужели за фамилией скрывается нечто большее? А, неважно, все это пустяки, подумаешь, причины и следствия. Какая разница, ей снова нужно жить, после всего, что натворил этот чудак, тоже что-то будет. Обязательно будет. Он, кажется, любит меня, или просто увлечен. Нет, каков фрукт — сжил со свету отца, перекорежил все вокруг, а теперь на коленях здесь передо мной. Передо мной, с неким удовольствием прошептала Соня. А ведь он наверняка по женской части не монах. Хитрец, как он ко мне тогда подбирался! Разве мог кто-нибудь другой овладеть ею тогда? Сейчас, может быть, впервые она подробно стала вспоминать ту ночь перед стартом. Да, она все помнила, это раньше, наверное, для оправдания полагала, что была не в себе. А сейчас все вспомнила, как он был ласков, предупредителен, нежен. Все произошло так естественно, будто они тысячу лет до того жили вместе, а быть может, даже и вели совместное хозяйство. Мысль о совместном хозяйстве рассмешила ее. Она звонко засмеялась, да так, что хозяин даже вздрогнул там внизу, на коленях. Она не ожидала, что когда-нибудь сможет так легко думать о прошлом. Хоть бы что-нибудь внутри протестовало, спорило, возмущалось нет, нет и нет. Да, наверняка у него тут была женщина, здесь ходила, жила, спала. Быть может, он ее жалел. Ну и что, пусть, все в прошлом, в далеком прошлом, которого, может быть, и не было вовсе, как не было Заставы, Темной, отца и мамы. То есть они наверное были, но не любили друг друга, а значит, и не были вроде. Вот, вот, кажется, нашла то, что искала. Не любили, потому и не были. И она никого не любила, а следовательно, как бы и не жила. Да, были книги, были мечты, но из тех же книг и Евгений, Евгений Шнитке — книжный человек. Ни разу толком ее не поцеловал, стеснялся, боготворил, а с ней, оказывается, нужно было не так, совсем иначе.
