Андрей Валентинов - Капитан Филибер
Ледяной ветер. Ледяной холод. Ледяной час.
— Господа представители Донского правительства! Мы не отталкиваем протянутую руку, напротив, зовем под наши знамена всех, кому дороги интересы трудящихся, рабочих и крестьян России и всего мира. Мы призываем вас признать власть Советов и перейти на сторону народа. Не станем никому мстить, объединим армии и дадим отпор германским империалистам. Защитим наше Социалистическое Отечество! Но ни о каком сотрудничестве с контрреволюцией не может быть и речи, помещики, буржуазия и реакционное офицерство — враги трудового народа, мы будем сражаться с ними до последней капли крови! Господин Дроздовский, вы честно воевали за Царя. Возьмите теперь оружие, чтобы защитить трудовой народ!..
— Господа представители Донецко-Криворожской республики! Если вы еще не забыли, что вы — русские, дети России, если помните, на какой земли родились, если дороги вам могилы отцов и дедов, забудьте о страшной химере большевизма. Совдепия — не Россия, не Родина. Переходите к нам, мы никому не будем мстить, примем вас как братьев, как русских, мы создадим армию и освободим нашу страну. Но о сотрудничестве с большевизмом, с антинародной Красной армией не может быть и речи. Мы будем воевать, будем убивать и умирать, пока не очистим Россию от коммунистической скверны. Господин Руднев! Господин Ворошилов! Если вы честные офицеры, если вы честные люди — становитесь в ряды тех, кто защищает Родину!..
Ледяной час заканчивался. Холод уходил, таяли льдинки под ногами, повеяло привычным майским теплом. Вместе с морозом исчезал и Мир — сжимался, темнел, смыкался у самого лица. Пропал силуэт террикона, сгинула насыпь «железки», серым туманом подернулись лики тех, кто только что обрек себя и страну на повторение Истории, кто вернул Реку Времен в ее законное русло.
Тесно мне!
Я закрыл глаза, прощаясь с Миром. Тьма! Но сквозь мрак я вновь, в который раз, увидел знакомое мертвое лицо. Алексей Максимович Каледин смотрел, не мигая, в его недвижном взгляде не было ничего — ни сочувствия, ни осуждения. Он просто пришел, чтобы увидеть. Когда-то и Донской Атаман пытался воззвать к друзьям и врагам, убедить, усовестить. Тогда Война только рождалась, было еще не поздно. Не смог. Слова кончились, как кончаются патроны. Последним словом стал патрон. А я еще осуждал, вас, Алексей Максимович!..
Шагнул вперед, не открывая глаз — сквозь тьму, сквозь подступающую черную бездну, полную неизреченной боли.
Запрокинул голову.
— Спасибо, господа! Вероятно, я должен сейчас сказать, что неправ, может быть, даже извиниться. Вы потратили на меня драгоценное время, столь необходимое для Войны! Но я не стану извиняться. Я прав! Я прав! Я прав! Слышите? У меня просто не осталось больше слов…
«Номер один», карманный «Маузер» модели 1910 года. Привет, солдатик!
Целься в грудь Маленький Зуав! Целься!.. Это очень просто. «Пиф-паф!» — и всё.
Пиф-паф!
* * *Он упал не сразу. Качнулся назад, выпрямился, несколько секунд постоял с прижатым к сердцу пистолетом. Наконец, рухнул — лицом в траву, словно кто-тот невидимый подтолкнул в спину.
Никто не сказал ни слова. Стояли недвижно. Молчали. Наконец, высокий человек в пенсне и мятой фуражке медленно, словно нехотя, шагнул к упавшему, присел рядом, коснулся пальцами запястья.
Подождал.
Встал, не спеша одернул китель.
Двое в светлой форме без погон ждали. Человеку в пенсне явно не хотелось ничего говорить, он поморщился, дернул сухими губами, но слова не шли. Наконец, выдохнул негромко, почти брезгливо:
— Все, господа. Переговоры, как я понимаю, окончены.
Люди в светлой форме переглянулись. Тот, кто был пониже ростом, подошел к телу, наклонился, скользнул пальцами по шее, нащупывая артерию…
— Вы правы, господин военный министр. Переговоры окончены.
Все было ясно, но никто не уходил. Ждали. Мгновения текли, несла свои воды Река Времен, трое, только что спрямившие ее русло, стояли у обрыва. Вода вскипала, пенилась, по серой поверхности неслышно скользили тени…
— Господа! — голос человека в пенсне внезапно разорвал тишину. — Если у вас еще осталась… Если… Этого не было, господа! Генерал Кайгородов погиб от случайной пули.
Невидимая Река зашумела, волны ударили в берега, плеснули прямо на желтую траву… Никто не заметил. Стояли молча. Думали.
— Товарищ Кайгородов погиб от вражеской пули, — невысокий в светлой форме говорил негромко, но в речи его звенел металл. — Он погиб за то, что почитал своим долгом.
— От немецкой пули! — тот, кто еще не произнес ни слова, подошел ближе, сдвинул фуражку на затылок, взглянул человеку в пенсне прямо в глаза. — Германские империалисты пытались сорвать переговоры о совместных действиях армий Каменноугольного бассейна и Дона. Мы отомстим за кровь товарища Кайгородова!
Бешеная Река вышла из берегов, волны затопили степь, серая хлябь с каждым мгновением поднималась все выше, тени наливались свинцовой плотью, подступали со всех сторон. Воды невидимой Реки стали стеной, окружили, взметнулись прямо к горячему небу…
— Когда вы начнете наступление на германском фронте, — голос человека в пенсне неожиданно дрогнул. — Донская армия не будет вести военных действий против сил Донецко-Криворожской республики. Можете снимать войска с наших границ. Вооружение из прифронтовой полосы мы передадим вашим отрядам. Это… Это все, что я могу сделать, господа.
Призраки сгинули, вышедшая из берегов Река растаяла без следа. Остался горячий день, желтая степь, далекий террикон у горизонта, недвижное тело у ног тех, кто посмел бросить вызов свинцовым волнам. Они этого не знали. Еще не знали.
Михаил Гордеевич Дроздовский вновь присел на корточки, взялся на руку, все еще сжимавшую «Маузер» модели 1910 года. Подождал немного. Резко выпрямился:
— Господа, пульс! Он… Филибер жив!..
* * *Ад — черная бездна, полная неизреченной боли — не отпускал, тянул в свои глубины. Кровь из простреленного сердца толчками выплескивалась наружу, текла по груди, по расстегнутому кителю, по высохшей траве, по рукам тех, кто пытался приподнять тело и наложить самодельную повязку. Сердце билось, захлебываясь кровью, и с каждым ударом Ад отступал, пустел, становился логической абстракцией, пугалом для суеверных старушек.
Зато не ушла боль. Он очнулся от боли. Застонал от боли. Попытался закричать. Кровь плеснула в горло.
Он не мог думать, но мог чувствовать. Не только боль — что-то еще не позволяло уйти, скользнуть обратно в только что покинутую бездну. Что именно, он не понимал, удивлялся, пытался сообразить… Что — или кто? Мир, не желавший умирать со своим Творцом? Те, кому он был нужен этом Мире? Или просто день — яркий майский день года от Рождества Христова 1918-го — не желал вмещать в себя еще одну смерть?
Он так и не понял. Огорчился.
Открыл глаза.
Лабораторный журнал № 4
29 марта.
Запись двадцать первая.
Нашел песню про зуава. Слова Константина Подревского, музыка Бориса Прозоровского.
Пой, забавляйся, приятель Филибер,
Здесь, в Алжире, словно в снах,
Темные люди, похожи на химер,
В ярких фесках и чалмах.
В душном трактире невольно загрустишь
Над письмом любимой той.
Сердце забьется, и вспомнишь ты Париж,
И напев страны родной:
В путь, в путь, кончен день забав,
В поход пора.
Целься в грудь, маленький зуав,
Кричи «ура»!
Много дней, веря в чудеса,
Сюзанна ждет.
У ней синие глаза
И алый рот.
В плясках звенящих запястьями гетер,
В зное смуглой красоты
Ты позабудешь, приятель Филибер,
Все, что раньше помнил ты.
За поцелуи заплатишь ты вином,
И, от страсти побледнев,
Ты не услышишь, как где-то за окном
Прозвучит родной напев:
В путь, в путь, кончен день забав,
В поход пора.
Целься в грудь, маленький зуав,
Кричи «ура»!
Много дней, веря в чудеса,
Сюзанна ждет.
У ней синие глаза
И алый рот.
Смуглая кожа, гортанный звук речей
Промелькнуть во сне спешат.
Ласки Фатимы, и блеск ее очей,
И внезапный взмах ножа.
В темном подвале рассвет уныл и сер,
Все забыто — боль и гнев.
Больше не слышит приятель Филибер,
Как звучит родной напев:
В путь, в путь, кончен день забав,
В поход пора.
Целься в грудь, маленький зуав,
Кричи «ура»!
Много дней, веря в чудеса,
Сюзанна ждет.
У ней синие глаза
И алый рот.
В путь, в путь, кончен день забав,
В поход пора…
Начало эксперимента: 29 марта 2007 года, 11.43.
TIMELINE QR -90-0+40
Двое, давно покинувшие молодость, шли по аллее огромного, утонувшего в буйной весенней зелени кладбища. Не спешили. Мужчина лет шестидесяти в дорогом сером костюме и золотых очках опирался на тяжелую трость. Левая нога не слушалась — отставала, цеплялась за гравий носком модного ботинка. Мужчина не обращал внимания — привык, но быстро идти не получалось, и его спутнику приходилось сдерживать свой шаг. Этому было далеко за семьдесят, он был высок, худ и абсолютно лыс. На голой голове вызывающе торчали огромные уши. Костюм носил скромный — неопределенного темного цвета в крупную клетку. Из нагрудного кармана выглядывал кончик недорогой авторучки. Оба несли букеты, совершенно одинаковые. Сирень, большие тяжелые грозди.
