Геннадий Прашкевич - Помочь можно живым
— Если ты получишь двадцать лет продления, то попадешь в элиту организаторов.
— Разум может все! — отчеканил сын, прощаясь.
Мария сказала неправду. У нее скопилось всего три года продления, весьма средний результат даже для женщины. Но, если честно, ее не волновало, сколько еще придется существовать ее организму после регламентированных восьмидесяти лет.
Все вокруг только и стремились заслужить хотя бы еще дополнительные полгода существования. Мария же впала в какую-то неведомую ей апатию. Ей все чаще снились сны, а это было первым признаком излишней впечатлительности и расстройства психики. Впрочем, на службе она держала себя в руках и по-прежнему считалась высококлассным аналитиком второй степени.
Весь последний год Институт исследований океана бился над проблемой создания подводных автоматически буровых. Сама проблема входила в первую десятку высших интересов ОРП — общества разумного порядка, решение ее оценивалось целыми двадцатью годами продления жизни. Мария рассказала о существе дела Роберту, и хотя муж считался неплохим специалистом в области ирригации, высокий ценз продления так взволновал его, что он принялся за чертежи, делал какие-то расчеты, но вскоре остыл, потому что лишь особое разрешение позволяло заниматься проблемами сопредельных отраслей. Иначе не миновать беспорядка.
— Неужели тебе мало десяти лет? — спросила как-то Мария. — Меня уже усыпят, а ты еще семь лет будешь почти живой.
— В том возрасте мало думают о других. Главное насладиться. Я предвкушаю, что это за грезы!
— Но ведь они нереальны, а значит — обман. Стоит ли обольщаться розовым туманом, который так искусно сконструирован при помощи техники? Я одного не пойму в этой системе продолжения жизни: в чем конечный смысл? Ведь разум требует от нас достижения какой-то конкретной цели.
Роберт аккуратно стер с доски чертеж и положил губку в специальное углубление.
— А ты знаешь, — приглушенно начал он, — что идею продления придумали не мы? Вспомни религиозные учения наших предков…
— Нам в Центре о них старались не говорить, — пояснила Мария.
— Они считаются идеологическим мусором прошлого вздором первобытных цивилизаций. Но такие идеи трудно упрятать в Банках второстепенного знания. Мне однажды рассказали… Смотри, я на тебя надеюсь… Так вот, у древних существовали иллюзии, будто бы после физической смерти индивида наступает иная жизнь, где-то в другом, потустороннем мире. Но чтобы добиться права на вечные наслаждения, надо было разумно вести себя на земле.
— И что, они обретали вторую жизнь?!
— Ты наивна, Мария! Наши более близкие предки правда, всего лишь в XX веке, доказали, что никакой другой жизни, кроме земной, быть не может. Но наше общество смогло разумно использовать идею о продолжении жизни, и не просто вот этой, запрограммированной, а действительно сказочной, райской, как говорили в прошлом. Подожди, не перебивай! Ты права: десять дет я буду пребывать в сладком обмане. Мне будут давать наркотики, устраивать электромиражи, я побываю везде, словно машина времени и впрямь существует. Представь, сегодня я на корабле Колумба, а завтра в гареме турецкого султана, послезавтра вообще на другой планете, среди динозавров. И я не просто созерцаю, но сам участвую в той действительности, умираю и вновь воскресаю, вопреки здравому смыслу.
— Но на самом-то деле ты будешь десять лет лежать в гермокабине, и любой может видеть, как ты блаженно улыбаешься, пребывая в своем гареме… Это же просто бред, унизительный для нашей образцовой цивилизации!
Роберт поморщился: спор мог быть долгим и беспредметным. В последнее время Мария стала какой-то дерганной, неуравновешенной и уж слишком усердно на словах уповала на гармонию в ОРП, на безраздельную власть разума. Может, так ей легче противостоять каким-то соблазнам? Впрочем, в ее благонадежности никто не усомнится.
— Не будем спорить, Мария. Не нами придумано, чтобы годы продления были отданы острым ощущениям. А иначе ради чего терпеть все это? У любого общества должен быть идеал, как говорили раньше. И люди всегда старались противостоять смерти, хоть как-то обмануть ее, хоть чем-то выделиться среди других живых существ.
— По-твоему, человек так никогда и не сможет совладать с чувствами, инстинктами и прочей чепухой, которыми так долго и высокомерно гордилось человечество! Выходит, все мы в ОРП лицемерим восемьдесят лет, чтобы, наконец, дорваться до цветистого дурмана?
— В тебе опять проснулась активистка движения девушек за моральную чистоту, — съязвил Роберт. — Помню, как вы маршировали по улицам и скандировали: один — на всю жизнь! Молодцы, вы добились принятия этого закона, особо чувственные особи изолированы, пора успокоиться, лет-то сколько прошло…
— Мы действовали так, как велел разум! — вспыхнула Мария. — Хорош был бы порядок без такого закона!
— Я, кажется, тебя понимаю, — вздохнул Роберт. — Ты боишься, что данные тебе три года продления окажутся кошмаром сладострастия. Что с того?
— Мне это не грозит. — Она резко встала. — Надо бы знать, что запрограммировать ощущения можно и без всяких этих штучек.
Впервые за многие годы она спала плохо, напряжение словно в ее жилище кто-то намеревался ворваться.
II
Главный Организатор, по имени Методист, сидел на низкой скамеечке под тенистым кедром и лущил орехи. Рядом стояла стандартная коробка, в которой были устроены специальные гнезда, точно повторяющие форму кедровой шишки. Методист заполнял емкости орехами, взвешивал их с точностью до десятых грамма и прикрывал крышкой. Работал он механически: другие мысли занимали его.
Методист не мог думать над какой-нибудь проблемой, находясь в городе. Стандартно-плоские дома, до изнурения однообразные улицы наводили тоску и, естественно, не сулили никаких стоящих мыслей. Поэтому Организатор обдумывал особо крупные идеи обязательно в загородной местности и каждый раз в новой обстановке. Кстати, чем больше знакомился он с жизнью великих люде прошлого, тем чаще убеждался, что и они предпочитал творческое уединение; у писателей, например, оно во: водилось чуть ли не в культ, в непреложное условие вдохновенного труда.
Было время, когда и Методист, как большинство членов ОРП, пренебрежительно относился к гуманитарному наследию былого, считал расточительством тратить дорогие часы на знакомство с произведениями мировой культуры. К тому же, рациональный уклад жизни попросту был избавлен от книг, фильмов, картин прошлых веков. Не каждый мог прийти в Банк второстепенных знаний, для этого требовалось специальное разрешение.
Дослужившись до ранга Организатора, Методист получил свободный доступ к богатствам человеческого познания, стал много читать и понял одну закономерность: чем шире становился его кругозор, тем легче ему давались решения сложных проблем. Но в ОРП не было какого-то общепринятого мнения о пользе многостороннего интеллекта для государственного деятеля, и поэтому мудрый Методист предпочитал не выставлять напоказ свои знания и тайный интерес к жизни прошлых поколений. Впрочем, постигая диалектику восхождения человечества к современному уровню цивилизации, доморощенный философ-книжник все чаще впадал в беспокойное сомнение; он уже познал, что такое мучительные ночи без сна и умиротворения.
“Конечно, прагматики, учредившие ОРП без малого столетие назад, неуязвимы в своей правоте, — размышлял Методист, — В основе многих политических учений заложен воинствующий идеализм, не раз пытавшийся в прошлом утвердить себя войнами. И хотя развитие общества на половине земного шара осуществляется по-иному, рано или поздно там вынуждены будут решать проблему ограничения прогресса. Уж насколько выручали новые территории с сырьевыми ресурсами, как обнадеживали исследования в космосе, все равно — должен наступить предел, технологический потолок, как это произошло в свое время с атомной энергетикой или аграрной химизацией… В принципе ни у одного государства нет такой стабильной, а стало быть, жизнеспособной модели, как в ОРП, — полагал Методист. — Рациональная сбалансированность позволяет поддерживать и воспроизводить один и тот же уровень цивилизованного существования. И если когда-то возникнувшее движение “зеленых” в Европе воспринималось не более как проявление экологической депрессии, то затем массовые отравления и неизвестные виды индустриальной чумы заставили-таки устанавливать пределы развития. Отцы ОРП раньше других поняли, что целесообразность нового общественного устройства не будет достигнута, если не освободиться от какой-либо идеологии вообще, не говоря уж о возможности плюрализма или же инакомыслия. Удивительно, что период культурной и духовной стерилизации прошел без особого насилия. Правда, самоубийств было немало…”
