Сергей Снегов - Экспедиция в иномир (сборник)
Полное экранирование, как показала проверка на Немесиде, означало полное отстранение от всех воздействий окружающего мира. Правда, оно было испытано лишь в нашем восьмимерном мире, но по теории Артура и расчетам конструкторов «Пегаса» неполадок и в дзета-пространстве быть не могло. Для осторожности я включил генераторы «Пегаса» на постепенное выпадение из окружающего. Сперва замутились самосветящиеся стены и притушился сияющий потолок, потом стали расплываться вариалы, а через минуту уже ничего вокруг не было. Мы сидели как бы в коконе своего индивидуального мирка — ни дзета-мира не существовало для нас, ни нас для него. Мне жаль, что я не древний писатель романов, отменно живописавших ужасы — страшные схватки со зверями, войны между народами, продвижение по опасной служебной лестнице, катастрофы в природе, семейные измены. Если бы у меня хоть на грош было литературного умения, как бы нарисовал я картину нашего совещания в абсолютной пустоте! Художники прошлого рисовали богов и святых величаво восседающими на облаках. А мы были в ничто — пустота внизу, с боков, сверху! Николай в восторге воскликнул, что и не подозревал, как это прекрасно — быть среди совершеннейшего ничего!
Проверив прочность экранирования, я обратился к Артуру:
— Мы слушаем тебя, друг Хирота.
— Я хочу сказать, что мы находимся в мире, где не действуют ни наша логика, ни наша математика. Логика здесь не аристотелева, а математика не евклидова.
В этом и состояло великое открытие Артура Хироты.
5Наверно, даже Жак, всегда соглашающийся с Артуром, на этот раз не смог бы объявить, что все мгновенно понял и все сразу принимает. Мы заранее знали, что отправляемся в необыкновенный мир, и предвидели массу «ожиданного неожиданного» — и отсутствие привычных телесных форм, и действие еще неизвестных физических законов, и невиданные пейзажи. Первое знакомство с дзета-миром — и странным куполом, и радиалами, и светоморем, и расширяющейся перспективой, и трансформирующимися вариалами — подтвердило, что новостей немало. Но я уже вспоминал, что втайне новый мир меня разочаровал: его удивительности были менее удивительны, чем мне заранее воображалось, и я побаивался и желал чего-то более впечатляющего и опасного — в общем, того, что мы называем «необыкновенными приключениями». В сообщении Артура не было ничего ужасного, он повторил более подробно то, что уже высказывал. Но оно показалось мне гораздо удивительней, чем любое опасное путешествие. Я уточнил:
— Ты, стало быть, снова называешь неаристотелевым тот вздор, что нам несет дешифратор? Надо ли тебя понимать так, что все, где нет смысла, является лишь иной формой логики? Но ведь логика есть всегда система осмысленных, а не бессмысленных операций.
— Речь не о бессмысленности вообще, а о тайном смысле внешне бессмысленных действий. Ты сказал, что вариалы напоминают тебе безумных. Это очень глубокая мысль, Казимеж, я уже говорил. Но ты не продумал ее до конца. А я думал только об этом. И когда понял, к чему она ведет, страшно обрадовался.
— Обрадовался? Тебя радует абсурд?
— Раньше условимся, что называть абсурдом.
— Абсурд — все. что противоречит логике. Неужели надо заранее договариваться о таких определениях?
— Лучше договориться. Так вот, абсурд мира вариалов таков лишь для нас, но для их мышления этот мир естествен.
— Ты сказал, что знакомство с вариалами тебя радует?
— Да, именно так, И ты, конечно, понимаешь почему?
— Конечно, не понимаю — так точней.
Артур поглядел, словно удивлялся моей тупости. Я хладнокровно снес его невежливый взгляд. Он заговорил, как бы читая элементарную лекцию несмышленышам:
— Но это же просто, Казимеж! Чего, собственно, мы ожидали? Потрясающих новых приключений в старом стиле, давно ставших шаблоном для космопроходцев, — жуткие галактические уголки, мрачные и сияющие планеты, неистовые и потухшие звезды, встречи с чудовищами животного мира, с питекантропами разума, низшими и высшими цивилизациями, мыслящими, в общем, так же, как мы, но либо пока с наслаждением поедающими друг друга, либо достигшими могущества и благости богов. Человек до сих пор всюду встречался со своим миром, с самим собой, но только с собой на разных стадиях своего общественного развития, и мы привыкли везде искать что-то похожее на нас — бывших или будущих.
— А встретили непохожее?
— Да! Встретили миры, где иная физика и иная геометрия, где разумным существам свойственны иные формы разума. Неизвестные нам нормы мышления — разве это не интереснее новых гор и морей, новых зверей, новых схваток с врагами, новых побед над инопланетными чудовищами? Нет в этом мире абсурда! Логика вариалов по-своему стройна, только не наша. И математика, уверен, здесь стройная, только иная, ибо основана на иной логике. Вероятно, один да один здесь опять один, но что особенного? Вот если бы один да один равнялись сапогам всмятку, а дважды два составляло дубину, тогда правомочно говорить об отсутствии логики в нелепой математике.
— Я не понимаю выражения «неаристотелев мир». Может быть, разъяснишь в двух словах, что ты имеешь в виду?
— В двух словах разъяснить не могу.
— Объясни в ста словах, если не можешь в двух.
Объяснение Артура превратилось в настоящую лекцию. Но честно признаюсь: мы все слушали ее с интересом. Артур мыслил широко, мы это знали о нем раньше, теперь убеждались практически. Он начал с того, что людям свойственно стремление распространять на весь мир законы, выведенные из непосредственного своего окружения. Таково уж свойство человека — абсолютизировать частности. Иногда это приводит к успеху. Но и многие ошибки науки проистекали отсюда же. Человек видел, что Солнце и звезды вращаются вокруг Земли, — и вывел из этого птолемееву систему мироздания. Он построил евклидову геометрию земных площадей — и немедленно обобщил ее на всю Вселенную. Он создал ньютонову механику маленьких скоростей и абсолютизировал ее. И, разработав свою местную логику и математику, то есть наиболее общие качественные и количественные взаимоотношения вещей его мира, он тут же провозгласил их единственно истинными.
А научное познание мира с громом опрокидывало подобные высокомерные экстраполяции. Мироздание оказалось не птолемеево, пространство и механика лишь в частном случае евклидовы и ньютоновы, а что до иных миров, то вот он, такой мир, мы благополучно путешествуем в нем. Настал черед поставить границы и мнимому всевластию галактической логики, которую, по творцу логики Аристотелю, можно было бы назвать аристотелевой. Дзета-мир не аристотелев. Здесь логика статическая, а не наша динамическая. Привычные нам логические правила осуществляются здесь лишь в целом, согласно закону больших чисел, вовсе не с нашей единичной точностью.
Я в этих рассуждениях пока не нашел точного ответа на свои вопросы. К тому же галактические скитания приучили меня поначалу недоверчиво воспринимать даже вполне правдоподобные объяснения: мир фактов всегда много обширней нашего знания мира фактов. Я сказал:
— Ты истратил затребованные сто слов, но описал лишь то, что мы уже знали. Повторяю: название «неаристотелев мир» ничего мне не объясняет. Почему этот мир не аристотелев, а галактический — аристотелев, вот что объясни!
— На это мне потребуется двести слов, — хладнокровно сказал Артур.
И опять он возвратился к космосу. В чем главная особенность нашей родной Вселенной? В том, что там мир предметный. Вещественность — его существо. И логика и математика являются описанием наиболее общих свойств предметов. У человека логика вещная, такова ее природа. Все науки, созданные человеком, несут отпечаток предметности человеческого мышления. Внешность придается даже понятиям, лишенным телесной формы, например слову и речи, а также и более того — разуму. В древних языках это видно ясно. От слова «вещь» в русском производится и «вещий», то есть мудрый, и «вещать», то есть говорить. «Речь» в том же русском совпадает с річ в украинском, а річ по-украински — «предмет». Разве мы не говорим: «он держал речь», «он взял слово», «слово у него веское», будто речь и слова — предметы. В немецком Welt, или «мир», очень близко Wort — «слову». Еще ближе сопоставление в английском: word — «слово» и world — «мир». А греческий «логос», приводивший своей многозначностью многих в отчаяние, — это и «мир», и «слово», и «разум», и «начало всех начал», и бог еще знает что. Разве не обычно наше словоупотребление: «я скажу тебе одну вещь», «с ним случилась странная вещь», «такие удивительные вещи происходят кругом»? Даже невещественным отношениям человек придает вещную форму! И как язык выражает вещную структуру нашего мира одним уж тем, что главная его часть — имя существительное, то есть предмет, так и логика и математика раскрывают общие связи между вещами. В математике главное понятие — количество, величина — прямо заимствовано из царства окаменевших в своих формах и границах предметов.
