Роберт Хайнлайн - Чужак в чужой стране
— О Майк!
— Милая, я и раньше знал слова, просто не понимал, когда, где и зачем их говорить… и не понимал, почему тебе хочется их слышать. Я люблю тебя, солнышко, — теперь я грокаю «любовь».
— Но ты всегда ее понимал… Я тоже люблю тебя, безволосый орангутанг. Милый мой.
— «Орангутанг», конечно. Иди сюда, обезьянка, положи головку мне на плечо и расскажи мне анекдот.
— Просто… шутку?
— Пока да, разве что пообнимаемся немного. Расскажи мне такую шутку, которой я еще не слыхал, да скажи мне, правильно ли я засмеялся. Уверен, что у меня получится. Я даже готов объяснить тебе, в чем шутка. Джилл… Я ГРОКАЮ ЛЮДЕЙ!
— Но как, милый, объясни же! Или нужно по-марсиански? Или мысленно?
— Нет, в том-то и дело. Я грокаю людей. Я есть люди. И теперь я могу сказать это по-человечески. Я понял, почему люди смеются. Они смеются, потому что им бывает больно… а смех — единственное, что помогает остановить боль.
— Может, я уже не есть «люди»? Не понимаю, — озадаченно сказала Джилл.
— Ах, ты-то как раз «люди», маленькая моя «обезьянка». Ты грокаешь это автоматически и потому даже не задумываешься над этим. Потому что ты выросла с людьми. А я — нет. Я был как щенок, которого растили вдали от собак, он не мог быть похожим на хозяев и не мог стать настоящей собакой. Меня пришлось учить. Меня учил брат Махмуд, брат Джубал, еще многие… а больше всех — ты. Сегодня я получил диплом — я научился смеяться. Бедный обезьянчик!
— Который, мой милый? Мне показалось, тот, большой — просто злюка… а тот, которому я бросала орешки, оказался таким же. И ничего смешного в них не было.
— Джилл, Джилл, драгоценная моя! В тебе слишком много марсианского. Конечно, ничего смешного в том не было — все было трагично. Вот потому-то я и не мог удержаться от смеха. Посмотрел на клетку, полную обезьян, и будто увидел сразу все то злое, жестокое, необъяснимое, все, что я видел, слышал и читал за то время, что я провел среди людей, — и мне вдруг стало так больно, что я рассмеялся.
— Но… Майк, милый, смеются, когда весело, хорошо, не тогда, когда происходит нечто ужасное!
— Неужели? Ну-ка вспомни Лас-Вегас, когда вы выходили на сцену, разве люди смеялись?
— Ну… нет…
— Но ведь ваше выступление было лучшим номером. Но сейчас я грокаю: если бы они смеялись, вам бы было больно. Нет, они смеялись, когда клоун запинался о собственные ноги и падал… или еще над чем-то, что не есть благо.
— Но люди смеются не только над этим.
— Разве нет? Может, я еще не грокаю всю полноту… Но покажи мне такое, над чем ты смеешься, солнышко… расскажи шутку, что угодно, — такое, от чего будешь хохотать во все горло, а не просто вызовет улыбку. Проверь, нет ли там неправильности— и стала бы ты хохотать, если бы все было в порядке. — Он задумался. — Я грокаю: когда обезьяны сумеют рассмеяться, они станут людьми.
— Может быть. — С сомнением, но прилежно Джилл попыталась припомнить шутки, казавшиеся ей невероятно забавными, те, от которых она смеялась: «…и весь бридж-клуб…», «Должен ли я кланяться?..», «Ни то, ни другое, дурак — вместо того!..», «…а китаец возражает…», «…и сломала ногу…», «…тогда свяжись со мной!..», «…но ты мне испортишь все удовольствие…», «…и тут его теща упала в обморок…», «Остановить? Три против одного, что ты бы сумел!..», «…сам такой, бык неуклюжий!..».
Она сдалась: «забавные истории» — всего лишь выдумки, а как насчет подлинных случаев? Розыгрыши? Но любой розыгрыш поддерживает тезис Майка, начиная с «дырявого стакана», а уж что касается шуточек новоиспеченных медиков — таких вообще нужно держать в клетке! Что там еще? Как Эльза Мэй потеряла штанишки? Но ей-то было вовсе не смешно. Или…
Джилл мрачно произнесла:
— Видно, и правда вершиной человеческого юмора является рассказ о том, как кто-то хлопнулся на задницу. Не слишком приятный портрет человечества, Майк.
— Наоборот!
— Что?
— Я думал — мне говорили, — что «забавное» — обязательно благо. Нет. Когда оно случается с кем-то, ему не забавно. Как тот шериф без штанов. Благо — в смехе. Я грокаю, это храбрость… желание разделить боль, печаль, поражение.
— Но… Майк, смеяться над людьми вовсе не благо.
— Да. Но я смеялся не над маленькой обезьянкой. Я смеялся над нами. Над людьми. И внезапно я понял: я — тоже люди. И я не мог остановить смех. — Он помолчал. — Мне трудно объяснить, ты ведь никогда не жила жизнью марсиан, хотя я к много тебе о них рассказывал. На Марсе никогда не бывает ничего смешного. А того, что нам, людям, кажется забавным, на Марсе просто не происходит — или такому не позволяют происходить. Милая, то, что ты называешь «свободой», на Марсе не существует, все запланировано Старейшинами: или же то, что все же происходит на Марсе, и такое, над чем тут, на Земле, смеются, там не забавно, потому что в них нет неправильности. Смерть, например.
— Смерть не забавна.
— Почему же тогда столько шуток, анекдотов о смерти? Джилл, для нас, людей, смерть настолько печальна, что мы должны над ней смеяться. Все эти религии — они же противоречат друг другу во всем, но в каждой есть такое, что позволяет людям храбриться и шутить даже тогда, когда они осознают, что умирают. — Он умолк, Джилл ощутила, что он почти впадает в транс. — Джилл? Может, я искал не в том направлении? Возможно ли, что каждая религия — истинна?
— Что? Ну как же, Майк, ведь если одна верна, то остальные ложны.
— Да? Покажи мне самый короткий путь вокруг Вселенной. Все равно, куда ткнешь, любой путь — кратчайший… и ты укажешь на саму себя.
— И что же это доказывает? Ты ведь научил меня правильному ответу, Майк: «Ты есть Бог».
— И ты есть Бог, моя красавица. Именно этот первичный факт, не зависящий от веры, может, и означает, что все верования истинны.
— Ну… если все они истинны, то я бы сейчас предалась поклонению Шиве. — И Джилл переменила направление разговора решительными действиями.
— Ах ты маленькая язычница, — прошептал он, — да тебя же выгонят из Сан-Франциско.
— Но мы же собирались в Лос-Анджелес… а там никто ничего не заметит. О, ты и есть Шива!
— Танцуй, Кали, танцуй!
Проснувшись ночью, она увидела его у окна, он смотрел на город.
(«Что, брат мой?»)
— Они не должны быть такими несчастными!
— Милый, милый, давай я отвезу тебя домой, город не для тебя.
— Но я все равно буду чувствовать… Боль, болезни, голод, драки… нет нужды, глупо, словно те обезьяны…
— Да, милый, но ты же не виноват…
— Виноват!
— Ну, может быть… Дело же не в одном городе, народу-то пять миллиардов или больше. Нельзя помочь пяти миллиардам.
— Не уверен…
Подойдя к постели, он присел рядом с ней.
— Теперь я их грокаю, я могу поговорить с ними. Джилл, теперь я мог бы сделать наш номер так, что зрители хохотали бы до упаду. Я уверен.
— Почему бы и нет? Пэтти будет рада — я тоже. Мне нравилось участвовать в представлении, а теперь, после того, как мы разделили воду с Пэтти, мы могли бы чувствовать себя там как дома.
Он ничего не ответил. Джилл ощутила его раздумья, поняла, что он пытается грокнуть, — и терпеливо ждала.
— Джилл? Что мне надо сделать, чтобы меня посвятили в духовный сан?
Часть четвертая
Его скандальная карьера
Глава 30
Первая смешанная партия колонистов достигла Марса; шесть из семнадцати, уцелевших от группы в двадцать три человека, вернулись на Землю. Будущих колонистов тренировали в Перу, на высоте шестнадцати тысяч футов. Однажды ночью президент Аргентины перебрался в Монтевидео, прихватив с собой два чемодана; новый президент возбудил против него процесс экстрадиции, стремясь вернуть если не сбежавшего преступника, то хотя бы содержимое чемоданов. В Национальном соборе прошли последние ритуалы над опочившей Элис Дуглас, присутствовало две тысячи человек; комментаторы восхваляли стойкость, с которой Генеральный секретарь переносил свою потерю. Трехлетка по кличке Инфляция, несший вес в 126 фунтов, выиграл дерби в Кентукки, выигрыш составил пятьдесят четыре к одному; двое гостей колонии Аэротель, в Луисвилле, покинули телесные оболочки — один по собственному желанию, второй вследствие сердечного приступа.
По Соединенным Штатам распространялось пиратское издание запрещенной биографии «Дьявол и преподобный Фостер»; к ночи были уничтожены все экземпляры, рассыпан набор, причинен ущерб движимому и недвижимому имуществу, да плюс еще бесчинства, увечья и нападения на граждан. Ходили слухи, что в Британском музее есть экземпляр первого издания (неверно), а также, что в библиотеке Ватикана имелась книга (верно), но давали ее лишь ученым-теологам, принадлежавшим к католической церкви.
![Роберт Хайнлайн - Чужак в чужой стране [= Чужой в чужой земле, Пришелец в земле чужой, Чужак в стране чужой, Чужак в чужом краю, Чужой в стране чужих]](/uploads/posts/books/116183/116183.jpg)
