Виктор Колупаев - Безвременье
— Что же это такое? — спросил Пров.
— Богатство и бедность. Одно ведет к роскоши, лени, новшествам, другое кроме новшеств — к низостям и злодеяниям. Кто-нибудь, возможно, найдет, что все наши требования слишком многочисленны и высоки для стражей. Между тем все это пустяки, если они будут стоять, как говорится, на страже одного лишь великого дела или, скорее, не великого, а достаточного.
— А что это за дело? — спросил Пров.
— Обучение и воспитание. Если путем хорошего обучения стражи станут умеренными людьми, они и сами без труда разберутся в этом. Да и в самом деле, стоит только дать первый толчок государственному устройству, и оно двинется вперед само, набирая силы, словно колесо. За этим законом и за остальными предшествовавшими следует, я думаю, вот какой...
— Какой?
— Все жены стражей должны быть общими, а отдельно пусть ни одна ни с кем не сожительствует. И дети тоже должны быть общими, и пусть родители не знают своих детей, а дети — родителей. Лучшие мужчины должны большей частью соединяться с лучшими женщинами, а худшие, напротив, с худшими; и потомство лучших мужчин и женщин следует воспитывать, а потомство худших — нет, раз наше стадо должно быть отборным. Но что это так делается, никто не должен знать, кроме самих правителей, чтобы не вносить ни малейшего разлада в отряды стражей. Все рождающееся потомство сразу же поступает в распоряжение особо для этого поставленных должностных лиц, все равно мужчин или женщин или тех и других, — ведь занятие должностей одинаково и для женщин, и для мужчин.
— Но как же они станут распознавать, кто кому приходится отцом, дочерью или родственником?
— Никак. Из числа же братьев и сестер, что будут знать только правители, закон разрешает сожительствовать тем, кому это выпадает при жеребьевке и будет дополнительно утверждено правителями-философами.
— Действительно, счастье, — сказал Пров.
— Так вот, чтобы они не разнесли государство в клочья, что обычно бывает, когда люди считают своим не одно и то же, но каждый — другое: один тащит в свой дом все, что только может приобрести, не считаясь с остальными, а другой делает то же, но тащит уже в свой дом; жена и дети у каждого свои, а раз так, это вызывает и свои, особые для каждого радости и печали. Напротив, при едином у всех взгляде насчет того, что считать своим, все они ставят перед собой одну и ту же цель и, насколько это возможно, испытывают одинаковые состояния, радостные или печальные.
— Это великолепно, Платон, — сказал Пров.
— Так что же? Тяжбы и взаимные обвинения разве не исчезнут у них, попросту говоря, потому, что у них не будет никакой собственности, кроме своего тела? Все остальное у них общее. Поэтому они не будут склонны к распрям, которые так часто возникают у людей из-за имущества или по поводу детей и родственников.
— Ясно.
— Мне как-то неловко даже и упоминать о разных мелких неприятностях, от которых они избавятся, например от угодничества бедняков перед богатыми, о трудностях и тяготах воспитания детей, об изыскании денежных средств, необходимых для содержания семьи, когда людям приходится то брать в долг, то отказывать другим, то, раздобыв любым способом денег, хранить их у жены или домочадцев, поручая им вести хозяйственные дела; словом, друг мой, тут не оберешься хлопот, это ясно, но не стоит говорить о таких низменных вещах.
— Да, это ясно и слепому, — согласился Пров.
— Избавившись от всего этого, наши стражи будут жить блаженной жизнью — более блаженной, чем победители на олимпийских играх.
— Это-то уж несомненно! — воскликнул Пров. — А правители-философы?
— А правители-философы начертят процветающее государство по божественному образцу. Сначала, взяв, словно доску, государство и нравы людей, они очистили бы их, что совсем нелегко. Но, как ты понимаешь, они с самого начала отличались бы от других тем, что не пожелали бы трогать ни частных лиц, ни государство и не стали бы вводить в государстве законы, пока не получили бы его чистым или сами не сделали его таковым. И я думаю, кое-что они будут стирать, кое-что рисовать снова, пока не сделают человеческие нравы, насколько это осуществимо, угодными Богу.
— Это была бы прекраснейшая картина, — согласился Пров.
— А тех, кто сомкнутым строем пойдет против нас, разве мы не убедим их, что именно таков начертатель государственных устройств, которого мы им раньше хвалили, а они негодовали, что мы вверили ему государство? Если бы они послушались нас сейчас, неужели они не смягчились бы?
— Значит, есть и такие несмышленыши?
— Есть. Их все еще приводят в ярость наши слова, что ни для государства, ни для граждан не будет конца несчастьям, пока владыкой государства не станет племя философов или пока не осуществится на деле тот государственный строй, который мы словесно обрисовали.
— Быть может, это их злит, хотя теперь уже меньше.
— Если ты не против, давай скажем, что они не только меньше злятся, но совсем уже стали кроткими и дали себя убедить, пусть только из стыдливости.
— Сущая правда. Мы это видели.
— Осмелюсь сказать, что и в качестве самых тщательных стражей следует ставить философов. А еще лучше сказать: наш страж — он и воин, и философ.
— Понимаю, Платон, — сказал Пров. — Ну а те, которые все же вынуждены пахать и обжигать горшки?
— А... Эти. Они живут и работают в трудовых колониях и трудовых коммунах. Правда, эта мысль не моя, а того самого Иванова-Ильина... Диалектика требует, чтобы все граждане жили в полном коммунизме, чтобы не было у них решительно ничего своего, ни внутри себя, ни вне себя, чтобы они все были идеальным воплощением стражи и больше ничего. Не должно быть ни богатых, ни бедных. Ленивого надо заставить работать. Пьяницу надо лишить возможности пьянствовать. Никакой личности, ни плохой, ни хорошей!
— Понимаю: ты говоришь о государстве, которое находится в области рассуждений, потому что на земле, я думаю, его нигде нет, — сказал Пров.
— Но быть может, есть на небе его образ, доступный каждому желающему; глядя на него, человек задумывается над тем, как бы это устроить самого себя. А есть ли такое государство на земле и будет ли оно — это совершенно неважно. Человек этот занялся бы делами такого — и только такого — государства. И такой человек есть, — это диалектик Ульянов, Иванов, Сидоров... Человек с тысячью имен. И мне его не остановить. Стар я... Стар...
71.
Мне казалось, что мы зря потратили время, разговаривая с Платоном. Конечно, лестно будет когда-нибудь рассказать, что видел и слышал самого основателя диалектики, но, во-первых, отсюда еще нужно было выбраться, а, во-вторых, весь этот мир был все-таки каким-то искусственным, созданным с определенной целью. Хотя я и не очень разбирался в истории, но все же знал, что Платон жил задолго до нашей эры. Смолокуровка нежилась в своих лесах где-то в двадцатом веке. Судя по одежде и событиям, здесь было какое-то нелепое смешение всех времен и народов. А для чего? Чтобы начать вторжение на Землю? А это, в свою очередь, для чего?
— Разберемся, — сказал мне Пров, когда мы уходили из опустевшей Академии. — Все равно разберемся.
Без помех (все-таки нас хранил какой-то ангел или дьявол) мы добрались до строящегося здания на площади, обошли его раза два. Пров полез в ближайший оконный проем и начал какое-то исследование. Сосредоточенно шел он то в одну сторону, пока не натыкался на глухую стену, то в другую, осматривал плиты, даже стучал по ним пальцем зачем-то. Иногда он задирал голову, словно искал ориентир по солнцу. С моей точки зрения, мы блуждали бесцельно. Казалось, что мы обходим здание по второму кругу. Но Пров все рыскал, иногда останавливаясь, разглядывая пол, заваленный цементной крошкой, песком и прочим строительным мусором. Я ему не мешал и ни о чем не спрашивал. Его действия были похожи на те, когда он искал баллоны с кислородом в Чермете. После получаса поисков он, наконец, остановился перед какой-то дверью, присел на валявшуюся рядом металлическую балку, весело посмотрел на меня и облегченно вздохнул.
— Здесь.
— И что же?
— Вход в Космоцентр.
Заявление было бредовое и ничем пока не подтвержденное. Но, раз мир свихнулся, то все могло быть, поэтому я не очень и удивился. Кроме того, я это каким-то образом знал и без него. Но это было не мое знание. Словно, мне кто-то подсказывал.
— Спроси меня, почему я так решил.
— А скажи-ка мне, Пров, почему ты так решил?
— Потому что для строящегося здания нужны стройматериалы.
— В самом деле, — согласился я.
— А строительные материалы должны откуда-то поступать.
— Логично.
— Извне к этом зданию ничего не подвозится. Никаких следов машин. Почти никаких... Оно стоит как на острове. Но стройматериалы, тем не менее, откуда-то поступают. Если они не возникают из ничего, то это можно сделать только изнутри. Механизмов здесь не очень много, и кое-что, даже многое, они тащат волоком. По этим следам мы и нашли с тобой Космоцентр Фундаментала.
