Ольга Голосова - Преобразователь
— Не чокаемся, — заявил он и снова наполнил свой.
Я покрутил перед носом стакан и вернул его на столик. Выпивать мне не хотелось.
— Знаешь, Эд, года два назад я отдыхал у одного приятеля на яхте, где-то возле Майорки. Компания собралась достойная — банкир московский, олигарх алюминиевый и я, не считая остальных родственников и друзей кролика. Девочки, конечно, тоже были.
И вот как-то вечерком два моих приятеля, и я с ними, удумали втроем трахнуть одну красавицу. Та, надеясь на дивиденды, в принципе была не против. Мужики-то оба нажравшиеся, а я — ты знаешь — много не пью. И вот заперлись мы в каюте и порем ее во все дыры. Те двое кончить не могут — бухие же, а я как-то быстро отстрелялся. Они вообще любители были приколоться, типичные уроды, а я вроде как на новенького. И вот поднялся я на палубу, облокотился на фальшборт и смотрю. Сбоку компания орет, внизу девица под приятелями стонет — отрабатывает. Ветер теплый такой, вечерний, обвевает меня, небо сиреневое вокруг, солнце уже порозовело — на море рано темнеет.
А я стою и думаю, какого хера я учинил себе такое свинство?
Так вот, Эдик, прежде чем поднять этот бокал, я хочу спросить у тебя, как могла бы тогда спросить у меня та девушка: а что между нами всеми ты, собственно, делаешь? И на фига тебе-то все это надо?
Эдик посмотрел мне в глаза, и в их густой бархатной черноте отразилось мое лицо.
— Так выпьем же, Эдик, за то, чтобы, когда нас трахают, мы точно знали, кто и с какой целью нас имеет, а главное — зачем это надо нам.
Я залпом опрокинул в себя отдающий шоколадом алкоголь.
Эдик посмотрел на меня и сделал то же самое.
— В принципе я согласен с вышесказанным, — он поморщился и занюхал выпитое рукавом.
В дверь постучали, и милая негритянская девушка вкатила сервированный столик, украшенный букетиком свежих белых роз. Эдик, покопавшись в кармане брюк, сунул ей несколько фунтов, и обрадованная горничная удалилась.
Я поднял сверкающую крышку и обнаружил под ней ростбиф с жареным картофелем. В номере вкусно запахло едой и повеяло домашним уютом.
Эдик разлил из запотевшего кувшина холодный апельсиновый сок, и мы принялись за еду.
— Мне придется сделать тебе укол, — вдруг сказал Эдик, проглотив очередной кусок. — Чтобы все прошло без фокусов.
Я пожал плечами.
— Делай что хочешь, друг.
— Ты не волнуйся, семье этого врача хорошо заплатят, — Эдик сам понимал нелепость своих слов, но надо же было что-то сказать.
— Тебе тоже хорошо заплатили?
— Естественно, Серый. Или ты думаешь, что я вожусь с вашим дерьмом бесплатно?
— Не думаю, Эд. Честное слово — даже никогда и не думал. А укол зачем?
— На всякий случай. Чтобы не перекинулся не вовремя. А то есть мнение, что ты попытаешься сбежать.
А они догадливы. Именно это я и собирался сделать.
Мы ели, тихо позвякивая ножами и вилками.
— А если я все же попытаюсь?
— Тебя убьют, и на этот раз уже навсегда. Это я тебе официально заявляю. А неофициально добавлю, что сидел бы ты, Серега, и не рыпался. Что тебе еще надо, каких приключений себе на задницу ищешь? О чем ты вообще думаешь?
— Я думаю о том, как все-таки профессор умудрился засунуть медальон в дембеля-копилку?
В глазах Эдика вспыхнули нехорошие огоньки.
Он встал с кресла, наклонился надо мной и, схватив за ворот халата, сильно затряс:
— Ты идиот, Серый, ты кретин! Ты, что, все-таки нашел медальон? Ты об этом никому не сказал?
Я замычал, отрицательно мотая головой. Эдик пережал мне горло, и я почувствовал, что наливаюсь красным, как ростовский помидор. Эдик тоже отметил нездоровый цвет моего лица и, отпихнув меня, плюхнулся обратно в кресло.
— Что ты наделал, идиот, что ты наделал… — горестно бормотал он, обхватив голову руками и раскачиваясь. — Теперь все напрасно, все погибло, все начнется сначала… Его бормотанье переросло в стенанье, смахивающее на надгробный плач. Он произнес себе под нос несколько слов на иврите, потом поднял на меня покрасневшие глаза.
— Любой ценой ты должен вернуть медальон Гильдии, или они убьют тебя. И если тебе этого недостаточно, они убьют всех, кого смогут. И начнется война. Такое уже было когда-то. Тогда медальон попал в руки одной… одной крысе. И она захотела… Но это неважно. Тогда была очень длинная война. Ты читал про нее в учебниках.
Вдруг Эдик рухнул передо мной на колени и, схватив меня за руки, заглянул мне в лицо:
— Сереженька, верни им эту вещь. Отошли по почте, подбрось в офис, пошли с курьером, спрячь в ячейку и сообщи по Интернету… Только верни, Сережа. Сам не ходи, не надо. Верни и все. И я никому ничего не скажу.
Наверное, со стороны мы были похожи на любовников, которые бурно выясняют отношения, то обвиняя друг друга, то заливаясь слезами.
Я смотрел в умоляющие глаза лучшего друга, и мне нечего было ему сказать. Я не хотел быть с крысами и ненавидел крысоловов. Я хотел, чтобы они сдохли все. И пусть будет война. Тогда маленькая лужа крови, вытекшая из аккуратной дырочки в голове Анны, растворится в реках, морях, океанах крови. Растворится и перестанет взывать к отмщению. Растворятся файлы и открытия, предательства и подвиги, счета и подписи под ними. Растворится мертвый старик на асфальте и зовущий его мальчик. И когда все умрут, никто не покажет на меня пальцем и не скажет: он убил Анну. Никто, потому что некому будет это сказать.
— Встань, Эд. Ну сколько можно падать передо мной на колени. Ты же не бабу умоляешь пожениться. Хватит истерик. Давай, подымайся, пить будем. Шприцы-то с собой небось?
Эдик поднялся, поправил рубашку и сел напротив. Он больше не смотрел мне в глаза.
— Александру Яковлевичу побежишь докладывать?
— Нас слушают, — сказал Эдик.
— Странно, что ты, Эдик, не гей — характер у тебя пидорский.
И я разлил коньяк по бокалам.
Глава 34
Превращение
Привратник Дома на ***стрит встретил нас учтивым поклоном. Он был одет в ливрейный фрак. Фрак вызывал стойкое впечатление, что он пошит не позднее середины XIX века. Я был здесь до этого один раз, когда подписывали приказ о моем назначении Председателем совета директоров компании.
Музейная тишина охватила вошедших, и только шум шагов нарушал ее.
Из холла мы прошли сразу же в Партнерскую комнату. Она получила свое название еще в 1810 году, когда Семья, пользуясь кризисом торгово-дипломатических отношений между Британией и материком, основала здесь свой Лондонский дом.
В этой комнате уже двести лет собирались только члены Клана. Здесь никогда не принимали гостей, сюда не входили помощники, не стучались секретари. Только один раз, во время встречи глав семейств, у одного из них начался переход, и, посовещавшись, сюда допустили семейного врача.
В остальное время здесь царила секретность. Принятые здесь решения выходили из стен в виде приказов, но никто никогда не знал, как они принимаются и что было отвергнуто.
Комната была обставлена массивной мебелью эпохи королевы Виктории — обстановка сменилась здесь лишь раз, после того как Гильдия совершила нападение на Дом, чтобы разом обезглавить Клан. После этого решено было обновить интерьер — самая большая уступка времени и миру, на которую были способны крысы.
На одной из стен красовалось генеалогическое древо Клана, в бог весть какие времена начертанное на пергаменте, и на протяжении многих веков дорисовываемое умелой рукой геральдиста. Я в ожидании остальных, решил ознакомиться с ним повнимательнее.
Дерево было мощным и раскидистым — крысы плодовиты и успешны. Но где-то там, внизу, у ветвей, пригнувшихся к самым корням, я нашел то, что искал. Одно имя, которое заканчивалось ничем. У этого имени не было пары, а порожденная им новая веточка была тщательно соскоблена. Вот она — паршивая овца дома сабдагов. Я не выдержал и подошел поближе, вызвав недовольный взгляд отчима. В этой комнате даже двигаться следовало по протоколу.
Нет, имя, начертанное готическими буквами на старонемецком языке, было мне незнакомо. Совсем другое имя. Как и имена ее сестер и братьев. Но соскобленное пятно срывало покровы. Значит, это была правда. У одной сестры были сыновья, и Семья не зачахла. Она породнилась с боковой ветвью, и из нее-то потом и расцвел Лондонский дом. А вот и новая прорись, нанесенная свинцовым карандашом на самом верху. На ней еще не было имени. Кровь прилила к моим щекам. Там могло быть написано «Сергей Чернов».
Отчим как-то объяснил мне, что после одного досадного происшествия имена окончательно вписываются только после смерти. А пока существуют в виде прорисей: «Этот пергамент бесценен, и негоже марать его лишний раз. Ему все-таки пятьсот с лишним лет».
