Лев Клочков - Тщета-2 (неоконченный роман)
Ли находился на своей территории до середины наступившей ночи, чтобы не могло произойти ничего непредусмотренного, и ничего так и не произошло. Те, кто были в беседке, провели время так, как провели, и мы можем только догадываться о том, что может подсказать людям любовь. В истинной любви, свободной от всяких там матримониальных устремлений, что встречается не часто, нет места ни прошлому, ни будущему, а существует только настоящий момент, с его краткостью и бесконечностью, ибо он существует всегда, но уловить его почти невозможно, иногда только это удаётся влюблённым. И остановить мгновение невозможно, что бы там ни говорили философы, и мир идёт вперёд, к новым мгновениям любви.
И смерти.
Конечно, мечты о будущем тоже встречаются, как и память о прошедшем, но не они главное в жизни истинно любящих, потому что как только начинаешь мечтать, мечты незаметно переходят к планам на будущее, а это всегда брак, дети, семья – рабство, добровольное и взаимное, и так до самой смерти. Смерти любви при отягчающих обстоятельствах.
Но в этой беседке в эту ночь под порывы ураганного ветра никто не думал ни о прошлом, ни о будущем, даже ни о настоящем. И тела сплетались и изгибались, и ноги, и всё, что можно и нужно, устремлялись и в зенит, и к центру Земли, и не было ни одной клеточки тела, которая не участвовала бы в этом периодически повторяющемся процессе, затихающем, чтобы возобновиться.
Но всему на свете приходит конец (?), и рассвет перешёл в полдень, и ушёл, уведя с собой тучи и большой ветер, так и не смогший нанести большого урона. И громко вострубили трубы, созывающие всех собраться вместе для продолжения праздника. И наши двое покинули уютный уголок и отправились туда, куда их призывали, и больше говорить о них мы не будем, потому что толком и не известно, что с ними случилось в дальнейшем, это уже не наша история.
А Ли Те-цюй, просидевший весь остаток бури в зарослях, наблюдая и переживая, – не за людей, конечно, а за милый его сердцу сад, – пошёл осматривать свои владения, чтобы лишний раз убедиться, что всё идёт как надо.
Но не всё было как надо.
Внешне вроде бы ничего не изменилось, но сердце подсказывало ему, что с этой бурей в саду появилось что-то новое, неуловимое, и обязательно нужно было понять, в чём дело, иначе – что же это за садовник, который не понимает, что происходит в его хозяйстве. И он пошёл, внимательно наблюдая, прислушиваясь и принюхиваясь для полноты ощущений. Лес шумел как ни в чём не бывало. Тот его уголок, который находился на территории Ли, был небольшим и весьма ухоженным, лесом он назывался только из-за густоты растущих там деревьев. В него углублялся укромный уголок, а остальная часть была якобы дикой, в смысле что там не было ни одной дорожки, и вряд ли кто-либо туда заходил не по долгу службы. Регулярная часть с цветниками и зарослями, скрывающими второй укромный уголок, была заполнена в основном розами – разных цветов и размеров, одиночными и кустистыми. Хотя, особенно вдоль дорожек, были и другие цветы – целые клумбы с настурциями, анютиными глазками и другими, яркими и неяркими, но не высокими, а дающими пёстрые коврики, подчёркивающие вертикальную архитектурность розовых массивов. И как раз здесь, обходя это разноцветие, Ли и понял, что теперь цветы не просто кивают ему головками, как обычно, приветствуя, но что-то говорят, тихо и на своём языке, вроде бы понятном, но не словами, а какими-то своими, но явственно звучащими символами. Ли отчётливо слышал тоненькие голоса мелких цветов и солидный шёпот роз. Но мало того, что язык был непонятен, они ещё и говорили все сразу, так что понять что-либо, даже расслышать, было совсем уж невозможно. Но недаром Ли всю жизнь работал с цветами. Он догадался, что эта буря что-то изменила в окружающем мире, – то ли дала растениям способность говорить языком, близким к человеческому, то ли, что вероятнее, Ли стал более чутким, более понятливым, и теперь осталось только изучить этот новый или вновь услышанный язык. И он занялся этим. Подолгу стоял он около разных растений, разбирая отдельные слова, пытаясь выделить их из общего шума, потому что никто из них, даже горделивые одиночные розы, не захотели объяснить ему хоть что-нибудь, дать хоть маленькую зацепку. Они просто болтали, торопливо или не очень, почти непрерывно, и больше в пространство, чем обмениваясь какими-то мыслями. Но язык у них у всех был один, а не свой у каждого вида, иначе вообще дело было бы безнадёжным. Единственно трудно было понять, о чём шумят деревья, потому что из-за большой высоты их говор сливался в привычный шум.
Прежде всего надо было понять, каким образом растения с их в общем-то несложным устройством могли производить членораздельные звуки. Но, присмотревшись, он увидел, как отдельные листки, веточки тёрлись и постукивали друг о друга, производя очень специфические шуршащие, но вполне различимые звуки, которых было достаточно по разнообразию, чтобы составлять слова и фразы. Но звуков этих было заметно меньше, чем у человека, у которого в большинстве языков их основных около трёх десятков (не говоря об оттенках, которых может быть намного больше [Шоу. Пигмалион]).
Нелегко было разобраться в сплетениях этих звуков, среди которых практически не было гласных, а в основном шипящие и такие, которых вообще нет в человеческих языках – стуки и пощёлкивание [День Триффида]. Вообще расшифровка неизвестных языков – дело трудное и длительное, если сами носители языка не помогают и не обучают, да ещё если приходится всё воспринимать на слух, без записываемых знаков, с которыми работать легче [Шампольон]. Но терпения Ли Те-цюю было не занимать, и торопиться тоже было некуда, поэтому он, постоянно находясь среди своих растений, прислушивался и запоминал, пытался анализировать шумовые реакции на свои действия, на погоду. И так, постепенно, он овладевал языком цветов, – потому что цветы были болтливее всего, с ними было легче работать. Он быстро убедился, что воспроизводить эти звуки, даже приблизительно, он не сможет, уж больно они были нечеловеческими. Но слушать и понимать их он, наконец, научился.
В свободные часы, которых у него было вполне достаточно, как у всякого, умеющего организовать свой труд, он подолгу прогуливался вдоль своих любимых цветочных зарослей, или сидел, как сидят все восточные люди, на собственных пятках. Европейцу это умение даётся трудно или не даётся совсем, поэтому мы изобретаем табуретки, стулья, скамейки и троны. На востоке же распространены из всех этих орудий сидения только троны, и то не потому, что на них удобно сидеть, а исключительно как подставки для высокопоставленных. Ли же не был высокопоставленным, и поэтому с пелёнок, раньше, чем научился ходить, научился сидеть на собственных пятках. И теперь он слушал и слушал непрерывающиеся разговоры цветов.
И чувствовал, что тупеет.
Цветы болтали непрерывно, прекращая своё общение только с заходом солнца, когда всем дневным существам полагалось утихомириваться и отходить ко сну для восстановления сил после трудов праведных и неправедных. Лепестки сворачивались, чашечки закрывались, и лёгкая дремота овладевала всеми растущими, да и бегающими, и летающими тоже, за исключением тех, у кого глаза большие, и кто по ночам осуществляет свою чёрную деятельность – грызёт и грызёт, либо ловит зазевавшихся или плохо спрятавшихся. Но с восходом солнца цветы раскрывались навстречу наступающему дню, поворачивались ко всеобщему источнику жизни и вместе с источаемыми ими ароматами извергали в пространство свои накопившиеся за ночь мысли.
Что же было в их мыслях, что вылезало наружу в их разговорах. С нашей, человеческой точки зрения, – полнейшая чушь. – А вот складочки у лепесточков… – Ах, листик завернулся… Ах, ветерком подуло… Ой, листик упал… О, кто-то мимо прошёл… Самыми разумными были многочасовые рассуждения о погоде. Но ведь и в человеческом обществе они занимают немалое место даже у людей, имеющих хоть какие-то мозги, а что уж говорить о растениях, которым мозговое вещество по определению не положено. Поэтому и мысли у них, точнее то, что можно назвать мыслями только у мыслящих, были маленькие-маленькие, коротенькие-коротенькие [Буратино] и недалеко уходили от простой констатации ощущений. Но ощущения у них были намного острее, чем у среднего человека, – они здорово чувствовали как перемены в погоде задолго вперёд, так и скрытые побуждения и характер людей, проходящих мимо, и могли бы даже читать их мысли, если бы способны были к такой сложности. С удивлением Ли открыл, что наибольшее наслаждение цветам, да и не только цветам, доставляют насекомые, летающие и жужжащие вокруг. Тут уж даже никаких слов и выражений у них не хватало, просто – Ах!
Но именно благодаря цветам он познакомился с Лао. Он, как обычно, сидел сбоку от большой клумбы роз, слушая их и почти полностью погрузившись в их рассуждения. В начале цветы очень удивлялись, что кто-то слушает их, но Ли Те-цюя они знали давно, он был для них почти что своим, только вот говорить не умел, но видели они от Ли только хорошее, и по-своему были благодарны за все заботы, – ведь очень многое цветы не могут сделать для себя сами, и поэтому от недостатка заботы чахнут и вянут. Поэтому и существуют в мире садовники. Потом они перестали обращать внимание, когда он слушал их, но видя, что он всё или почти всё понимает, стали требовать определённых действий по уходу, которые он обязательно выполнял, за что цветы были ему искренне благодарны. Итак, когда он в очередной раз слушал их болтовню, он уже знал, что цветы замечают приближающихся людей задолго до того, как их можно увидеть, но в основном это были знакомые и ему и цветам служители, и реакцию цветов можно было бы перевести словами – А это садовник идёт. – А когда вокруг прогуливались королевские гости, Ли, как правило, было не до слушания цветов, хотя он и слышал в их шелесте тревогу – А вдруг этим захочется кого-нибудь сорвать… —
