Алена Дашук - Картофельная яблоня (сборник)
– Отчего же только сушки? – Николай Николаевич спокойно посмотрел на Павлова. – Знаете, Андрей Семёнович, бывает такое – утречком рано на балкон выйду, а там солнце встаёт. И небо огромное. Не передать, какое счастье вдыхаешь с этим утром. Рассвет пьёшь!
– Вот уж радость… – проворчал Павлов и с досадой звякнул чашкой о блюдце. – На всякое хорошо есть ещё лучше. Могу предложить балкон виллы, стоящей на лазурном побережье. Или в горах… Вы же любите горы.
– Горы – это прекрасно, – вздохнул Николай Николаевич и его глаза, пробив временную завесу, воззрились на что-то очень далёкое. На губах заиграла улыбка. – Да только, любезнейший, горы хороши те, которые собственным потом политы. А если кто-то с вертолёта тебя на вершину спустил, гора теряет свой первозданный смысл. Это как с вашим покорением душ. Чем труднее, тем дороже. Кто-то на фуникулёре, конечно, привык горы покорять. Только тот, кто своими ногами на неё взошёл, в сотни раз больше увидит и почувствует.
– Хорошо. С горами разобрались, – Павлов раздражённо потёр лоб. – Крепкий вы орешек, Николай Николаевич. Всё бы вам самому велосипед изобретать. Детскую душу проще заполучить, чем вам угодить.
– А разве вы и с детскими работаете? – удивился старик. – Они же чистые!
– Не чище прочих, – Павлов равнодушно покрутил перед глазами чашкой. – Вот буквально сегодня днём. Мальчонка лет шести. Стащил у приятеля игрушку. Стащил и припрятал. У него такой сроду не будет. Родители всё в бутылку спускают…
– За игрушку детскую душу?! – не выдержал старик. – Да, может быть, за всю жизнь мальчишка больше не возьмёт чужого! Может, жизнь кому спасёт, а вы…
– Не перебивайте! Экий торопыга, – Павлов просиял, довольный тем, что привёл невозмутимого старика в крайнее возбуждение. – Не в игрушке тут дело. Человека его возраста сложно судить за невинную кражу. Не понимает ещё малец. А вот за радость… Мелькнула у него мысль, как увидел приятеля в слезах – верну игрушку и радостно мне станет. И тут же другая – теперь я хозяин игрушки, вот где настоящая радость. На этом перепутье ему и выбирать пришлось. Выбери он первое – не быть ему моим. Только малыш не по годам умненьким оказался, выбрал ту радость, что в руках подержать можно. Покуражиться чем можно перед другими. Радость должна быть осязаема, глазом видна, в кармане звенеть.
– Не те вы радости радостями называете, – старик поджал губы. История про мальчика его потрясла. – Что в руках, не долго радует. Настоящая радость та, что в тебе живёт. Сама выныривает из души твоей. Её никто отнять не сумеет. Не сломается она, не порвётся. Не умрёт даже. И радости эти только мы сами взращиваем. Вы, Андрей Семёнович, не сможете такое ни дать, ни отобрать.
Павлов вскочил и нервно заходил по комнате, заложив руки за спину.
– Чушь вы несёте, милейший! Чем мой восход на вилле хуже того, что вы со своего ветхого балкона наблюдаете?!
– В своём восходе я уверен. Он ко мне сам приходит. Ни от кого не зависит. А виллу вашу я буду чувствовать, как… как серебряники за душу мою уплаченные. Не будет радости от этих мыслей.
– Бред! Другие счастливы тем, что я им даю, никакие мысли их не гложут.
– Нет, гложут, – старик упрямо насупился. – Они от вас зависимы. Уверенности нет. Хотите – даруете, хотите – отберёте, чем пожелаете – тем душу их и наполните. Душа-то им не принадлежит больше. А какая радость, если души нет? Чем радоваться? Телом одним?
– Тело тоже не просто так дано, – парировал Павлов. – Как там у вас? Тело – храм души! Почему им и не порадоваться?
– Пустой храм ничем не лучше конюшни. Истинная радость в душе только и может жить. Нет, я вам, уважаемый Андрей Семёнович, душу не отдам. Я радости хочу. Настоящей, которая не сломается, не умрёт.
Павлов беспомощно посмотрел на нахохлившегося в кресле старика. Очень хотелось грохнуть его молнией. Или заставить слышать только его, Павловский, голос. Видеть только его глаза. Чтобы никаких рассветов! Никаких гор! Даже в памяти. Павлов мог это сделать. Но не решился. Он никогда не нарушал договорённость о свободе волеизъявления. Не было смысла. Всегда можно отыскать дорожку.
– И всё же вы, Николай Николаевич, глупо живёте. Посмотрите на людей вокруг. Всем нужен Happy end. Даже в кино, в книжке! Люди хотят сладкого забытья. Это свойственно любому. А что предлагает вам Он? Муки своего сына на кресте? Предлагает преодолевать гору, прежде чем насладиться видом с неё? Я даю Happy end без всякой платы, без мучений. Люди не хотят страдать. И это нормально. Кто хочет страдать, скорее всего, сумасшедший. Бракованная душа у него.
– Да, – старик понизил голос – страдать никто сознательно не хочет. Но желание жить только в сливках убивает саму душу. Кто не хочет преодолеть муку, теряет способность преодолевать. Кто не желает видеть чужую боль, притупляет чувствительность души. Он и счастье перестаёт ощущать. Душа глохнет для всего.
– Вот как? – Павлов остановился. – Вы находите, что тот, кто хочет видеть только радость, перестаёт её чувствовать?
– Была у меня невестка. Книжки выбирала только со счастливым концом. Спрашивала всегда: «Там никто не умрёт? Поженятся они?». И щебетала всё: «Не хочу о грустном читать! Переживаю очень. В жизни и так печального много. Хочу только о счастье!». Я ей сначала-то помогал грустные книжки от весёлых и счастливых отсортировывать. Действительно, думаю, зачем девочке попусту переживать. И так она привыкла к сладости этой, что другого и знать не хотела. Только книжки книжками, а жизнь жизнью. А она и там сортировать стала. Боли, да страданий избегать. Мать её умерла, на похороны не поехала – не могу, больно. Брата посадили – на свидание не поеду, я его любила, он мне всё маленьким видится. А потом…
– Знаю, ваш сын в Афганистане ноги оставил.
– Да. Так и упорхнула наша пташка. Не могу, говорит, я молодая, мне с инвалидом жить – только печаль множить. Не хочу я. Счастья хочу. А в жизни счастья одного не бывает. Нет-нет, а горе-то и приходит, отворяй ворота. Так всё и порхает девочка наша, от несчастья бегает. А оно за ней по пятам. А ей и страшно, вдруг нагонит, а она разучилась справляться с ним. Так теперь несчастий боится, что страх этот начисто парализовал способность боль чужую чувствовать. Бежит от всякого, у кого этого самого Happy Endа на сию минуту нет. И любить не может. Боится, вдруг полюбит, а у того человека горе какое случится. От того, кого любишь бежать больно. Какая радость без любви? Вот и выходит, к счастью всё бежала, а вышло, что разучилась его чувствовать. А случись что с самой? Кто рядом-то останется?
– Поучительно, – Павлов иронично блеснул радужками глаз. – Только, сколько бы вы тут не философствовали, люди не перестанут от испытаний бегать. Преодоление – работа трудная. Много ли тех, кто будет это делать? У человека жизнь короткая, он её праздновать хочет, а не ляму тянуть. Можно ли его винить за это?
– Винить никого нельзя. Люди сами получают то, к чему бегут. Загородили душу от страдания, от боли своей и чужой – получи душу, которая и радость не чувствует. На душу-то фильтр не поставишь.
Старик задумался. Павлов помолчал, потом поднялся.
– Спасибо, Николай Николаевич, за беседу. Мало у меня собеседников осталось. Просителей много, а вот собеседников… – ночной гость печально посмотрел в окно, где уже начал заниматься рассвет. – Да только… Не приду больше. Вижу, не свалить вас.
Павлов в прихожей надевал пальто. Николай Николаевич беспокойно наблюдал, как гость поправляет у зеркала воротник.
– Значит, не придёте?
– Не приду. Довольно. Сколько лет уж из пустого в порожнее льём.
– Да вы просто так бы заходили, – в глазах старика пытливый взгляд Павлова уловил тревогу.
– Нет, Николай Николаевич. Я умею проигрывать, вынужден признать – вы один из немногих, кто сумел меня обойти. Никто не спорит, я могу легко сломать вас, но это не в моих правилах.
Павлов протянул руку к замку.
– Подождите! – В голосе старика послышалась паника. – Я книгу написал, хотел ваше мнение узнать. Я же один здесь, как… Словом перекинуться не с кем! А уж на такие темы, на какие мы с вами говорим, и подавно. Не бросайте уж старика. Много ли осталось? Привык я к вам.
Павлов просквозил старика рентгеновским взглядом. Николай Николаевич стал маленьким и жалким. Он боялся потерять своего старого знакомого. Своего вечного собеседника и оппонента. Он боялся остаться один.
На лице Павлова снова всплыла скука и плохо скрываемое презрение.
– Хорошо, Николай Николаевич, я приду. Я всё понимаю.
Хозяин квартиры облегчённо вздохнул и засуетился, провожая ночного гостя.
Павлов вышел на лестничную площадку. Замок щёлкнул. Он оглянулся на старенькую беззащитную перед любыми взломщиками деревянную дверь. И вычеркнул её из памяти, как недавно вычеркнул из мобильного телефон неподкупной судьи. Сюда он тоже больше не вернётся. Он снова одержал победу. Победу, от которой веяло вечной тоской, одиночеством и пустотой.
