Ромен Гари - Спасите наши души
— Ну да, — сказал Матье. — Абсолютно бездарные. Но я стараюсь…
Черты его обострились, густая черная борода закрывала лицо до самых скул. В глазах читался отблеск страдания и негодования, но то, что у человека непростые отношения с самим собой, — не новость. Во внешнем облике Матье всегда чувствовалось какое-то с трудом сдерживаемое напряжение, как будто туловище, плечи и вся мускулатура постоянно находились под давлением избыточного внутреннего заряда.
— Извини, что не встретил тебя в аэропорту, — сказал Матье. — Право, не стоило лететь семнадцать часов, чтобы получить пинок под зад. Оставьте меня в покое.
— Я привез тебе несколько бумаг из Америки, — сказал Чавес. — Это чудовищно. Чу-до-вищ-но!
Матье рассмеялся:
— Чудовищно? И это все, до чего вы додумались в мое отсутствие?
— Мне бы хотелось, чтобы ты все же взглянул. Для начала, вот небольшой отчет с места происшествия…
Он протянул ему вырезку из «Геральд Трибюн».
Происшествие, которое квалифицировалось газетой как «странное», произошло недавно в Мерчантауне, штат Огайо, в лабораториях «Унгарн тулз компани». Газета писала, что эта компания проводила опыты в области ядерной физики по заказу американского правительства. Речь шла о работе с одной особенно «капризной» элементарной частицей. В лаборатории разрабатывали некую бомбу, которую газета назвала «нейтронной», и по ходу дела произошел взрыв, а странность происшествия заключалась в том, что при этом не было ни человеческих жертв, ни даже материального ущерба. Здание осталось совершенно невредимым — ни одного выбитого стекла. Ни у кого из пострадавших не обнаружили никаких видимых телесных повреждений. Но все они были, в некотором роде, дегуманизированы. Одиннадцать инженеров, а также ученых Торджома и Полица обнаружили стоящими на четвереньках и поедающими собственные экскременты.
Матье скомкал лист бумаги. Он молчал.
— Они утратили человеческий облик, — сказал Чавес.
— Утратили человеческий облик? Ну что ж, впервые научный эксперимент привел к тем же последствиям, что и эксперимент идеологический.
— И это все?
— Нет, не все. Знаешь, что сказал кайзер Вильгельм в тысяча девятьсот восемнадцатом году после того, как загубил миллионы человеческих жизней? «Ich habe das nicht gewollt…» Я этого не хотел…
— Эйнштейн заявил примерно то же самое после Хиросимы… Это твои разработки, Марк, хочешь ты этого или нет…
Матье утвердительно кивнул:
— Да, стоит пойти в ванную вымыть руки — и вас немедленно объявляют Понтием Пилатом… Так на чем мы остановились?
Он провел несколько часов за чтением научных статей, привезенных Чавесом. Это были вдумчивые исследования, серьезные, честные, но… без вдохновения. Авторы бродили вокруг да около решения, как слоны. Недоставало той самой священной искры, того внезапного озарения, о котором упоминал Бетховен, говоря о Девятой симфонии. У истоков, в самых глубинах, существует единая изначальная тайна, и нет различия между тем, что станет затем поэмой, симфонией или математической теорией. Различие есть в том, какой к этой тайне будет приложен человеческий инструмент: художник, поэт, Микеланджело или Нильс Бор. Творческая энергия принимает различные формы и проявляет себя в зависимости от типа мозга, которым она овладела для самовыражения. Не подчиниться ей невозможно. За наукой никогда не было и не могло быть никакой вины. Вина Вагнера в преступлениях нацистов не больше, чем вина Эйнштейна или Бора в том, что извращенные умы использовали их теории для создания оружия массового уничтожения.
Был час ночи. Матье хорошо запомнил эти мгновения. Он прикрыл глаза и слушал безмолвную музыку, которая поднималась в нем, пока формулы и выводы сменялись в голове, как на классной доске.
Его последней осознанной мыслью была мысль о Пикассо. Что осталось бы от мира, если бы эта созидательная и одновременно разрушительная гениальность принадлежала физику-ядерщику?
Он уже не думал: он слушал. Его мозг не посылал сигналов: он их получал. Они приходили извне. То была гармония, которую он слышал ясно и отчетливо и которую оставалось лишь записать.
Чистейшее эстетическое наслаждение. Красота идеального порядка, наконец-то достигнутого, когда все, что было бессвязным, фрагментарным, бесформенным, обрело, наконец, свое место в совершенной гармонии.
Он нетерпеливо оттолкнул привезенные Чавесом бумаги.
«Динозавры какие-то», — подумал он.
И потянулся за карандашом.
Несколько раз он выходил из фарэ, чтобы перевести дух.
Океан спал: не было никого, кто мог бы говорить от имени человека. Из водной дали катились к пляжу длинные белые буруны. В пальмовых рощах из темноты выступали лишь неподвижные кроны. Вода фосфоресцировала и переливалась миллионами невидимых жизней.
Лицо, что было у меня
До сотворенья мира.
Сутки спустя, в три часа ночи, он закончил.
— Вот, — сказал он.
Чавес сидел напротив. Выглядел он еще более изнуренным, чем Матье. Очки на его сухом, остроносом, костлявом лице поблескивали какой-то болезненной неудовлетворенностью: неудовлетворенностью вечного ведомого.
— Готово, — сказал Матье. — Теперь можете начинать.
Чавес бросил растерянный взгляд на стопку бумаги.
— Мне за тобой не поспеть. У меня уйдет недели две, чтобы в этом разобраться.
— Можешь на меня положиться.
— Ну, это конечно, — злобно сказал Чавес. — Такой мозг, как у тебя, встречается два-три раза в столетие.
— По-видимому, чаще и не надо, — отозвался Матье. — Теперь ваш черед.
— Будь спокоен. Интендантская служба не подведет.
Матье рассмеялся:
— Да будет тебе, старина. Не нужно недооценивать роль техники…
— Однако, по-моему, ты сам говорил, что технология — задний проход науки, — сказал Чавес.
Он встал. От внутреннего напряжения губы у него побелели.
— Если это сработает…
— Сработает. Обязательно сработает. Все к тому и вело — наука, идеология, Бухенвальд, Хиросима, Сталин. Оставалось только воплотить в жизнь.
Губы Чавеса искривились в иронической улыбке.
— У тебя не начнутся снова муки совести?
— Совесть? Что это такое? Я — ученый.
— Вспомни, что сказал Кастельман по поводу загрязнения вод и разрушения озонового слоя: «Есть лишь один ответ на вред, ошибки и опасности, которые несет в себе наука…»
— «…еще больше науки». Это неоспоримо.
— Ты отдаешь себе отчет, что это означает, — то, что ты только что придумал… Если оно сработает…
— Сработает. Не может не сработать. Это, вероятно, было запрограммировано с самого начала, записано в генетическом коде.
Чавес не слушал. Он расхаживал по фарэ в лихорадочном возбуждении.
— Источник безграничной, неистощимой, абсолютно чистой энергии — никакого загрязнения или отходов. И себестоимость, можно сказать, нулевая…
Матье какое-то время слушал его с ненавистью, затем вышел из фарэ.
Луна хранила свое серебро: пляж сиял непорочной белизной начала времен и первых надежд.
Терпимей будьте, братья люди, к нам,
Что раньше вас прошли земным путем.
Коль явите вы жалость к мертвецам,
В свой срок и вам Господь воздаст добром.
Убежать не удалось. Он не мог скрыться от своей сущности, от своей биологической данности. То, что он набросал в эту ночь, когда столь долго сдерживаемое вдохновение выплеснулось бурным, неудержимым потоком, не отпускало его и беспрерывно накатывало новыми волнами. Теперь было можно, а значит и должно идти дальше.
Он поднял глаза к небу и поискал созвездие Псов.
Человеческие или обесчеловеченные?
Это одно и то же.
Нужно идти до конца. Дать им то, за чем они гнались с таким упорством.
Матье вернулся в Париж.
Как бы там ни было, уже не в первый раз любовь к человечеству оборачивалась ненавистью к человеку.
— Марк…
Она стояла в дверях ванной с халатом в руках, и на миг Матье испытал зрительный восторг — всего на миг, зная, что в следующие секунды какое-нибудь движение или жест спугнут очарование. Ее невинный голубой взгляд, который ничто не могло обесцветить, ее великолепное тело, сотворенное из бело-розовых излишеств, были связаны с жизнью узами такой крепкой дружбы, что казалось даже, будто природа, состязаясь с человеком, нарочно решила продемонстрировать ему свое превосходство. Матье охватило страстное желание навсегда удержать это мгновение красоты: тот, кто впервые изобразил бегущую антилопу на неровной стене пещеры Ласко[17], вероятно, подчинялся тому же зову — зову красоты, удел которой — тлен. Она надела халат, и Время — этот старый грабитель — прошло, утаскивая свою добычу.
