Вячеслав Морочко - Египетские сны
Мы не намерены больше носиться по городу. Теперь мы будем «ввинчиваться» в него изнутри и осторожно вживаться.
Наконец, я добрался до «своей» комнаты. Полчаса полежал, переоделся, переобулся в сухое и почувствовал сильный голод.
6.
Выйдя в холл, постояв и послушав, я неожиданно, понял, что ошибался, считая всех служащих «Александры» русскоязычными. За столом сидел длинноносый рыжекудрый портье (лет тридцати пяти). По-русски он знал всего несколько фраз, а на «колониальном английском» изъяснялся лучше меня. Говорили, он – турок.
Выждав момент, я спросил у него совета, где можно недорого перекусить. «Недорого – это проблема», – ответил парень и, поразмыслив, назвал мне два адреса. Первый – рыбный магазинчик неподалеку от нас. До другого – надо ехать «подземкой», «там, однако, бывают недорогие цыплята». Портье начертил на бумажке план, как идти от метро.
Когда я вышел из «Александры», уже смеркалось. До станции Паддингтон сопровождал мелкий дождичек. Теперь можно было не спешить. Единственное, что меня подгоняло, так это пустой желудок.
Местный подземный транспорт лет на семьдесят старше московского. Естественно и станций здесь побольше, хотя принцип тот же: кольцевая и радиальные линии. Многие идут параллельно, чтобы увеличивать пропускную способность в час пик. Через станцию Паддингтон проходили четыре трассы.
По знакомой обшарпанной лестнице я спустился к кассам, прошел турникеты, и погрузился в серое облако: переходы и крутая «нора» эскалатора были странного цвета, который рассеивает внимание и обволакивает словно туман. Наконец, меня вынесло на перрон «Circle line» (кольцевой линии), откуда предстояло ехать до станции «Сант Панкрас». Где-то там дожидался меня «мой» цыпленок.
Скромностью подземных сооружений меня не удивишь. Но здесь было нечто иное. Паддингтон-кольцевая – скорее, напоминала археологический срез, нежели метростанцию. Казалось, под городом шла широкая улица Дикенсовских времен. За дверьми и проемами окон прижатых друг к другу кирпичных домов, как будто остановилось Время. Крыши зданий подпирали навес, почерневший от дыма и копоти когда-то бегавших здесь паровозиков. Тротуарами служили сами перроны, а там, где должна была находиться проезжая часть, – лежали рельсы. Навес не доходил до торцов станционного зала, и в вышине, в проеме, над «черным квадратом» туннеля, светились уличные огни двадцать первого века.
Когда-то два важных европейских события (отмена рабства в России и открытие Лондонского метрополитена) почти что совпали по времени. В этом, казалось бы, случайном совпадении сокрыта издевательская ухмылочка. И то и другое, вроде бы, – свидетельство прогресса. Но, если для Англии прогресс безусловный, то для России – катастрофически и непоправимо запоздавший.
Если не считать коротких и случайных вылазок, меня до сих пор еще не было в Лондоне. Только на перроне Паддингтон-кольцевой я оказался с ним (с Лондоном) один на один и сообразил: ему все равно, живешь ты здесь много лет, или только что объявился. Он в упор тебя не заметит. Нет у него такого микроскопа, чтобы тебя разглядеть. Так что радуйся, ты – свободен и почти бесконтролен. И единственным родным домом твоим остается фантазия. Теперь он включает в себя и Гостиницу «Аександра», и «Докланд» у «Канарских верфей», и все, что ты видел сквозь дождь за окном автобуса, и, наконец, эту станцию – «Паддинктон-кольцевую».
Из внутренней «музыкальной шкатулки» выходили звуки, когда-то впервые услышанные в предгорьях Сихоте-Алиня.
Шли учения. Я вел колонну. Был ливень. Группа катила таежной дорогой, превратившейся в месиво. Нас кидало из стороны в сторону. А для, полного счастья, в последней кабине сидел посредник. У меня были рация, для докладов старших машин и приемник (для штабных сообщений). В динамике трещали помехи. Внезапно… все смолкло, и сквозь тишину «просочилось» немыслимое. Из штормового эфира, как будто, слышался плачь. Плакало небо. Рыдала душа человека. Было похоже, что кто-то подслушал мой собственный стон! Запись, кажется, шла из Японии, но не это меня волновало. Первое, что я подумал: такое не мог сочинить человек. Я чувствовал неземную тоску и неземное блаженство. Музыка охватила меня, как горячечный жар. И когда, наконец, ее заглушили помехи, в первый момент показалось: нечем дышать.
А потом случилась беда: аппаратный фургон, съехав юзом, лег на склон сопки. Никто, слава богу, не пострадал, но для шкафов, начиненных радиолампами, это быа почти катастрофа. Машину мы, конечно, подняли и продолжили путь. Но посредник успел доложить руководству: «В результате аварии, станция вышла из строя». Ливень кончился. А когда прибыли к «месту развертывания», до начала полетов осталось всего два часа. За сто двадцать минут весь локатор перебрать нереально. И все же, я решился на безнадежное дело. Надо сказать, мне всегда везло с подчиненными (но не с начальством). Ребята трудились, как одержимые. Не ожидал, что сумею их так завести. Сам работал, как черт, головой и руками не очень-то ловкими. Было все, как во сне. В голове одна мысль: «Сделать и умереть». Я выжил. А к началу полетов станция дала первые данные Есть обстоятельства, при которых все – против нас. И есть музыка, после которой – все по плечу. Позднее узнал, то была «Неоконченная симфония» Франца Шуберта – тихони-очкарика, перу которого принадлежат чудесные песни и красивейшая «Аве Мария» всех времен и народов. Он жил в музыкальной Австрии, сочинил девять симфоний, и ни одной не услышал при жизни. Умер на тридцать первом году. Горластые друзья-покровители называли его «Пустячок», и сорок лет, после смерти Франца, прятали шедевр от людей, считая «Неоконченную симфонию» графоманской.
С тех пор я слышал ее в себе, когда вставала очередная стена неизвестности, и с ней вместе возвращалось сомнение в собственных силах.
Подошел поезд. «Челюсти» дверей разошлись и клацнули, закрываясь. Вагон шумно вздохнул, точно сожалея, что приходится брать каких-то понаехавших тут фантазеров, и понес меня в преисподние Лондона.
Чтобы к этому не возвращаться и, чтобы можно было лучше представить себе обстановку происходившего, приведу основные бросавшиеся в глаза отличия между московским и лондонским метрополитенами:
Вагоны здесь – чуть короче и уже, чем наши. Уже и сама колея. Сидения расположены и вдоль (как в нашем метро), и поперек вагона (как у нас в электричках). Кроме станций на «кольцевой», остальные – похожи одна на другую. Стены имеют вогнутость труб, переходящую в трубы тоннеля – tube (тьюб). Кстати, «тьюб» – второе название подземки. В форме труб выполнено и большинство переходов. Все отделано продольными полосами из керамических плиток (белой, серой, зеленой, синей). Рекламы – немного и, в основном, – театральная. Эскалаторы – уже, чем наши. В станциях «глубокого залегания», вместо них, как в заправской шахте работают клети (громадные лифты по две кабины на двадцать душ). Порядок в подземке – как в общественном туалете, – то есть почти идеальный, без «хай-теков» и украшательств.
В лондонском метро не принято пялиться по сторонам и разглядывать публику: кому-то это может показаться неприятным. Люди смотрят либо «в себя», либо под ноги, либо в газету, которую, прочтя, аккуратно складывают и оставляют на месте, чтобы другие читали.
Пассажиры одеты не броско (в феврале большинство – в темных куртках). Публика более состоятельная подземкой не пользуется, впрочем, так же, как и у нас. Туристы предпочитают передвигаться пешком, в автобусах или в такси. Хотя официально бомжей в метро не пускают, но в Лондоне, как и в Москве, они находят возможность «просачиваться».
Я буду пользоваться этим транспортом, так как считаю его самым удобным и еще потому, что с детства испытываю романтическое влечение ко всему, что скрывается под землей.
Пожалуй, в московском метро одеваются несколько разнообразнее, а среди пассажиров чаще встречаются представители умственного труда. Складывается впечатление, что на Западе достаток прямо пропорционален уму, тогда как в российском транспорте интеллигентность воспринимается порой, как бестактность. Носитель этого качества оскорбляет «нормального» человека «высоким челом». А если еще он в очках, да при шляпе, да с хорошеньким шнобелем, то это – уже скандал.
7.
Я вышел на станции «Сант Панкрас», а через минуту уже не помнил ни самой станции, ни как из нее выбирался – ничего значащего, за что можно было бы зацепиться памяти. Рядом шла улица Сант Панкрас, по названию храма, в честь Святого Панкрата. Я достал схему, начертанную портье, определил, куда мне идти, пересек оживленную и хорошо освещенную Юстон Роод и прошелся немного по ней. Роуд (Road) значит дорога (шоссе). Так называются магистральные улицы в районах, сравнительно недавно отошедших к городу. Позже они удостаиваются (или не удостаиваются) чести называться «стритами», то есть, собственно, улицами.
