Сергей Попов - Небо цвета крови
— Отец, папа!! Дядюшка Дин!!. Не выходите!! Он врет… — и утихла — Дако накрыл ладонью рот.
— Надо подчиниться… выходим… — разбито исторг Дин из комнаты.
Других путей не отыскалось — повиновались, побросали вооружение. Я с собой прихватил костяной нож, припрятал в рукаве. Спустились. У обоих в головах — переполох, ни одной конкретной идеи, ни единого стоящего решения, как действовать дальше, что именно предпринимать. Ступор выворачивал руки, тяжелил ноги, вмешивался в ход мыслей. Одна ошибка — и всю семью без сожаления, зазрения совести поголовно, как скот, истребят по одному выстрелу.
Густав, с одутлым нездоровым лицом в красной аллергической сыпи, обрадовался нашему смиренному подчинению, ядовито осклабился, округлив бородку у рта, разяще заполыхал глазами. Золотистый хохолочек фосфорно засветился на солнце, крестик в ухе раскачивался, изгорбленный нос пыхтел ноздрями с надрывом, с мощью, как у старого мерина.
Улыбался долго, посверкивая зубами, потом в нем заговорил демон:
— Умные овечки!.. Теперь на колени! Падайте-падайте, не тушуйтесь! — и, переведя пистолет на Джин с малышом: — Смелее! Чего стоит прилюдное минутное унижение ради спасенных жизней, а? — следом властнее, пылая зрачками: — Ну!! Мне начать убивать, что ли?!. На колени упали!! Руки за голову!!.
Мы с Дином, не пререкаясь, попадали в хлипкую траву, заложили ладони за затылки. Стояли, как военнопленные перед децимацией: головы опущены, тела — мертвы, парализованы духом.
«Как бы изловчиться?.. Как бы метнуть нож?.. Надо выждать…» — рекой лились рискованные затеи. Напарнику, сбавив голос до шелеста:
— Дин, мне только секундочку как-нибудь выиграть, и я уберу его…
— А если нет?.. Не надо — подождем лучше…
А Дако вновь открыл рот:
— Значит, вот кто тайком прибрал к рукам капиталы Грима, спокойно так отоваривался на них все эти годы, между делом грохал моих людей, когда мешали скрыться… — щеки подскакивали от раскаляющегося исступления, пропотевший кадык наточенно выпучился, — столько лет неустанных поисков! Долго же тянулась эта гнилая история, хочу сказать!.. Думал, концов уже не найду… — вновь ткнул дуло в висок Клер. По моим жилам пошла кипучая кровь. От притока свирепства в мозгах закоротило, земля перед глазами заплясала, заскакала. — А теперь и Аксель не вернулся. Я знаю, это вы… за его исчезновением стоите вы… Кто-то из вас… — разошелся больным смехом, прицелился в мой лоб и накатил с вопросами, словно спуская курок: — И кто именно?.. Ты или… он? — поймал на мушку Дина. — На чьих руках его кровь?.. Или на всех сразу?? Что вы с ним сделали??. — трижды шмальнул в небеса, усиливая панику. Клер и Джин — в визг, Бобби пропилил воплем. И дальше нажимисто: — Ну, ничего-ничего… Ладно… За него вы ответите сполна… — скулы выложились в гранит, голос из высокого окрика ухнул в баритон: — Но за сорванную сделку — еще и с процентами!.. Только вот с кого бы начать? Может, с вас двоих для начала? Или с этой мелкой занозы, а затем с мамаши и… — для острастки сильнее придушил Клер. Дочь, белея, как алебастр, вырывалась, смотрела на меня усыхающими глазками, губами наговаривала незвучащие просьбы помощи.
— Сейчас, Дин… — прошуршал я, внутренне приготавливаясь к броску, предопределяющему исход всему.
Но перелом произошел там, где никто не мог и предвидеть. Дочка, все-таки извернувшись угрем, вгрызлась истязателю в запястье, прокусила до крови. Тот взревел, выронил пистолет и, откинув Клер к машине, зажал глубокую рану, упуская важнейшую секунду. Мой нож, выпущенный наскоро, закручиваясь вкось, — к каменной, в мускулах, глотке. Дако за какой-то миг подметил смерть боковым зрением, на автомате прыгнул в техничный перекат и — за внедорожник. Клинок, так и не вкусивший людской плоти, ущербленно закатился под днище.
— За ним! — подорвался Дин, хотел ринуться догонять, но я одернул за плечо, приказал:
— Нет! Оставайся с семьей! Я с ним сам разберусь… — и, отдувшись, охладевая сердцем, — преследовать. Оружие поднимать не стал — горел желанием покончить с шакалом собственноручно, раз и навсегда.
Густава нагнал около обширной выстуженной лужи. Он, полусогнутый, запыхавшийся, со звериным оскалом глядел в мою сторону, ждал, что буду делать дальше. Грудь в татуировках надувалась грелкой, мышцы отблескивали мрамором, на лбу синели жилы. Дочкин укус кровоточил, струями умывал искрашенную кожу. Наши глаза, точно сабли, скрестились с силой, до неслышного лязга: мои яростно-горячие и Дако — хладно-обреченные, как у загнанного животного, примирившиеся с неотвратимостью, кончиной. В них теперь не осталось развращенной властности, облетела вся монументальность, высота, облиняло превосходство — жило еще только задетое достоинство да желание глупого возмездия, ни к чему не приводящего убийства.
Главарь Грима никак не мог овладеть дыханием, окрепнуть, заходился одышкой, жег опасающимся взглядом, растягивал эту, пожалуй, первую и последнюю нашу встречу визави. Наконец пропорол тишину нарочным хрипливым хохотом, бравируя:
— А ведь почти попал… почти! Чуточку не хватило. Какие-нибудь полсекунды, и — вжик! — ножик бы по рукоятку залез мне под подбородок. Вот это зрелище! И проблем нет, верно? Ты — отличившийся герой, всех спас, а я — ужин для падальщиков. А потом прямой дорожкой в ад, к бескрылым ангелам и пустоте… — о небытии говорил шутливо, поэтично, улыбаясь, а у самого на нижних веках — смертный тик, плечи — в трепете, в мурашках. И продолжил взвешенно, наморщив брови: — Клинок-то твой летел поставленно, наученно, явно выпущенный виртуозом своего дела. Да и стрелял-то как… — дряхло посмеялся. Смех ядом проходил в меня, шпарил душу. — Ты не простак, каким пытаешься казаться… Уж я-то знаю, поверь. Меня не обведешь вокруг пальца… — втянул щеки и, подбивая на откровения: — Давай начистоту, а? Бывший военный? Наемник?.. Ликвидатор?.. Сколько народу покосил на своем веку?.. Скажешь? Покаешься? — и, не получив ответа, въедливо: — Молчишь? А твои глаза мне все уже рассказали. О, да-а-а… Я хорошо знаю этот особенный взгляд в людях. Такой погасший… уставший от смертей и красных рек… Интересно, а твои родные в курсе, какой зверь живет в тебе по нынешний день, а? Нет?.. У нас ведь много общего… Мне знакомо все, что ты видел в жизни… — вернулся на ноги, вправил шею. — Мы с тобой из одной стали отлиты, одним миром мазаны, как говорится…
Я — шаг назад, через напряжение говоря:
— Ты — грязь, а ее принято попирать каблуками…
Дако натянул губы, померк лицом. По белкам прошел проклятущий огонь.
— Акселя вы вдвоем убили или сам? — вдруг атаковал он вопросом. Острые шпоры и цепи-подтяжки, захватив солнечные лучики, предостерегающе блеснули, забелела рукоять ножа в голенище.
— Да. Вместе. Сейчас, наверно, кормит волков, — без колебаний открыл я правду. Глаз не таил — держал прямо, смело, вызывающе.
У того ото лба до челюсти — электрический разряд, от тела повалил пар — кипятком облило бешенство.
— Теперь глянем, чего ты стоишь в одиночку… — выцедил Дако и, взревев берсеркером, выдернул чудовищный нож и двинулся на штурм.
Здесь и схлестнулись. Густав, превосходящий меня по массе в несколько раз, махал страшными ногами, делал запутанные выпады клинком, брал обратным хватом, обманывал. Лезвие блесной проносилось перед зрачками, целилось в горло, в ключицу, искало сердце. Приходилось замыкаться в глухой обороне, не отвечать на удары, следить. И тут, вовремя выставив блок против руки-молота, — вложился локтем в крутую скулу. Дако по-бараньи боднул железной головой землю, выплюнул зубы, размазал кровь со слюнями по рту и — с утроенной пылкостью снова в бой. Вывернув до вывиха вооруженную кисть, я срубил борова подсечкой, но тот, падая, все же исхитрился покарябать мне шпорой правые икры, увлечь за собой. Перекувыркнулись. Боль притупляла сознание, слабила мышцы. Не позволяя Густаву усесться сверху — откатился вправо и, подхватив первый попавшийся булыжник, наотмашь разбил в прах о висок. Кулаки вколачивал в податливое, как тесто, лицо, пока не истощилась злоба.
«Конец… конец… — гремело в извилинах, — семье ничего не угрожает… все кончено…»
Назад поплелся едва живым, пропадая в помутнении. На порезанную ногу опирался краешком мыса.
У внедорожника полное семейное собрание. В глазах — счастье, тревога.
Джин со вздохом, в слезах — бегом навстречу. За ней Клер, Дин с малышом на руках. Бобби и радовался, и хныкал, лобик с сохлой грязью пунцовел. Жена нарвала из одежды лоскутков, сделала перевязку, смятенно замолвила:
— Курт… родной… нежный… потерпи… — и — к моим губам, щекам, оголодало лаская. Потом дала две — слева и справа — пощечины, запрокинулась на плечо, опять заплакала: — Какой же опасности ты нас подверг!.. Чего мы натерпелись… ну почему ты всегда так далеко, когда мы нуждаемся в тебе! Ну почему ты такой!.. Пообещай нам, что этого больше не повторится…
