Владимир Кузьменко - Гонки с дьяволом
— Я ничего не боюсь. Но не вижу в этом смысла.
— Все очень просто. Если, скажем, я обращусь к населению, а оно не послушается меня, сохраните ли вы мне и моей семье жизнь?
— Клянусь честью офицера!
— М-да… Ну, предположим, что так. Но, я не верю в ваш успех. Вы проиграете, и после такого обращения я буду обречен на всеобщее презрение, мне грозит изгнание. Я думаю, что люди сохранят мне жизнь, но подвергнут изгнанию. Поэтому я должен заручиться согласием моей семьи. Если мои близкие пойдут со мною в изгнание, я сделаю то, о чем вы меня просите, если нет — я предпочту умереть… Это мое последнее слово.
В глазах Голубева блеснули радостные огоньки.
— Я вас понял! Откровенно говоря, зная вас, не надеялся…
Он подошел к двери и отдал распоряжение. Минут через пять в комнату привели всю семью. Пристально глядя в глаза Евгении, я стал излагать положение, в котором мы очутились, и то предложение, которое сделал мне Голубев. Евгения вначале смотрела на меня, явно не понимая ничего. Я перевел глаза на пылающий камин и снова пристально посмотрел ей в глаза.
— Нас многое связывает, — не отводя от нее взгляд, напомнил я, — ты помнишь тот день, когда мы лежали рядом в лесу, ожидая друзей Виктора. Тогда я отослал тебя, а теперь прошу остаться.
Я снова посмотрел на камин. Мне показалось, что она поняла меня.
Дверь отворилась, и в комнату вошел Покровский. Это значительно осложняло то, что, я задумал.
— Я принес текст обращения к населению, — сообщил Покровский.
— Подождите, мы еще не решили! Я хочу получить согласие своей семьи, — напомнил я.
— Решайте. Время не ждет.
— Мы должны посовещаться, — потребовала Евгения.
Когда женщины вошли, Голубев «попросил» меня сесть за дальний угол тяжелого дубового стола, за которым обычно проходили наши совещания, сам же остался по другую сторону, около камина. Там обычно было мое место. Он вытащил пистолет и положил его рядом с собой. Покровский сел неподалеку от меня и протянул текст обращения.
— Почитайте!
Я сделал вид, что читаю. Между тем Евгения перешептывалась с Катей.
— Мы хотим гарантий! — наконец сообщила она.
— Какие именно? — спросил Покровский.
— На тот случай, если вы потерпите поражение.
— Что вы предлагаете?
— Нам необходим грузовик с заправленными баками и грузом всего необходимого, чтобы мы смогли бежать, если сюда вернутся отряды Кандыбы.
— Это исключено. Мы их разобьем.
— Вот если разобьете, то тогда мы останемся! — возразила Катюша. — Мне жаль будет покидать свой уютный дом и скитаться по лесам и болотам.
Я обменялся взглядом с Евгенией. Она на секунду прикрыла глаза.
— Тут нужно внести дополнение в текст, — я протянул Покровскому бумагу.
— Какое? — он взял текст и пробежал его глазами.
— Надо дать гарантии возвращения к демократическому образу правления.
— Зачем?
— Иначе я не согласен. Да и без такого обещания вряд ли что-либо получится.
— Он прав, — поддержал меня Голубев, — обещание надо обязательно дать.
— Понял! — Покровский вытащил ручку и приготовился писать, — как это сформулировать?
— Пишите, — сказал я, вставая и подходя к Покровскому.
— Временное правительство в лице Военного Совета, гарантирует населению, что после того, как исчезнут причины, побудившие…
— Не так быстро, — попросил Покровский. Я взглянул на Катю. Она стояла рядом с Голубевым и, улыбаясь, что-то тихо ему говорила.
— Генерал, — раздался голос молчавшей до сих пор Беаты, — здесь слишком прохладно. Не откажите в любезности, подбросьте пару поленьев.
— Побудившие?.. — переспросил Покровский.
— …Военный Совет взять власть в свои руки, — ответил я, обрушивая на его голову стул.
В это же время наклонившийся к камину Голубев получил от Катерины сильный удар ногою в зад. Потеряв равновесие, новоиспеченный генерал влетел головою в топку. Подскочившая мгновенно Беата опустила решетку камина так, что плечи полковника очутились зажатыми и он не мог вырваться. Комната наполнилась диким ревом.
Я рванул кобуру Покровского, но меня опередила Евгения. Схватив лежащий на столе пистолет Голубева, она двумя точными выстрелами уложила появившихся на пороге офицеров. Оставив Покровского, я втащил застрявшие в дверях тела убитых.
— Быстро! — крикнул я, задвигая засов двери и пытаясь придвинуть к ней массивный дубовый стол.
Общими усилиями мы сдвинули его с места и приперли дверь. Я снял автоматы с убитых и кинулся к стоящему в углу книжному шкафу. За ним была маленькая дверь, ведущая на чердак и крышу корпуса. Над этой дверью когда-то потрудились мои племянники, сварив ее из стальных плит. Между плитами была толстая дубовая дверь. Изнутри, с чердака, дверь запиралась массивными стальными засовами. Мы изготовили се, когда ожидали нападения «Армии Возрождения». На чердаке хранились запасы оружия, боеприпасов и, в том числе, противотанковые ракеты ручного наведения. Кроме того, мы собирались поставить на крыше вертолет на специально оборудованной для этого площадке, но не успели. Переход на нашу сторону Голубева и развал «Армии Возрождения» сделали эту работу лишней. Я мысленно крепко выругал себя за то, что не довел работу до конца. На чердак вели еще два люка, но и они запирались толстыми стальными плитами.
Пропустив женщин и детей, я вернулся в комнату и, схватив Покровского за шиворот, потащил за собою на чердак. Дверь в комнату уже содрогалась от мощных ударов. Едва я успел закрыть засов, как в нее ворвались мятежники.
Генерал весил не менее восьмидесяти пяти килограммов. Мне стоило больших трудов тащить его по узкой железной лестнице. Оставив его на попечении Евгении, я подбежал к другим входам в чердачное помещение и быстро задраил люки. Теперь можно было перевести дыхание. Генерал тем временем пришел в себя и заворочался.
— Успокойся, — проговорила Женя, стукнув его по темени рукояткой пистолета.
Генерал хрюкнул и снова обмяк. Крышка стационара была плоской, огражденной со всех сторон невысоким барьером. Еще тогда, когда мы готовились к нападению, мы поставили там броневые козырьки с бойницами, несколько спаренных пулеметов и пару передвижных установок для запуска ракет. С крыши как на ладони были видны пушки мятежников. Возле них хлопотала прислуга, ведя огонь по лесу, в котором, видимо, залегли бойцы Кандыбы. Вблизи, у самого берега, горел, чадя черным дымом, подбитый танк.
Пора было все кончать. Я направил установку так, чтобы ракета разорвалась сзади метрах в двадцати от пушки. Когда раздался взрыв, пушкари замерли на месте, крутя во все стороны головами. Я пустил еще одну ракету в тыл другой пушки, стоящей от первой метрах в двадцати.
— Эй! — заорал я в мегафон, который был здесь, среди оружия. — Мать вашу!.. Прекратить огонь, иначе разнесу вас к…
В общем, выражался я довольно непечатно. Кандыба потом говорил, что такого мата он не слышал даже в банде Можиевского. В бою применение такого жаргона оказывало необходимый эффект.
Катя, находившаяся рядом, потом уверяла меня, что ничего не слышала. Она дернула меня за рукав и указала влево. Там стояла еще одна пушка. Обслуживающие ее офицеры разворачивали ее стволом к корпусу.
Я пустил туда ракету, и она разметала всю прислугу, перевернув орудие. Воспользовавшись заминкой, бойцы Кандыбы быстрым броском захватили пушки и ворвались в стационар. Офицеры почти не сопротивлялись.
К своей радости, среди ворвавшихся на площадь я увидел Алексея. Левая его рука была перевязана. Появился Кандыба и вслед за ним… отец Серафим. В левой руке он держал массивный серебряный крест, тот самый, который я подарил ему при нашей первой встрече. Настроен он был весьма воинственно. Он что-то выкрикивал сбившимся в кучку в центре площади офицерам.
Я крикнул Кандыбе, который, задрав голову, приветственно махал мне рукою, что сейчас спускаюсь вниз, и уже было направился к входу на чердак, как вдруг почувствовал сильный толчок и отлетел в сторону. Тут же услышал сухой треск пистолетного выстрела. Меня толкнула Беата. Я увидел, как она медленно оседает вниз и на ее белой шерстяной кофточке расползается красное пятно. Стрелял Покровский. Он метил в меня. Прозвучал второй выстрел. Стреляла Евгения. Я держал на руках Беату. Она не дышала. Пуля попала ей в сердце…
Глава XXXVIII
СУД
Из всех смертей самая страшная — смерть бессмысленная. Офицерский путч унес в общей сложности сто десять человек. Из них — двадцать женщин, погибших под огнем танков в Грибовичах. План мятежников, составленный Голубевым, был рассчитан на то, чтобы «жестокими мерами», террором принудить население сдать оружие и привести в покорность. Это рассказал Покровский. Выстрел Евгении только ранил его и сейчас он уже поправлялся. Не буду кривить душой, были моменты, когда мое воображение рисовало самые страшные казни одна другой мучительнее, которым следовало бы подвергнуть убийцу Беаты. И я знаю, что никто бы не возразил против этого. Поляки обожали Беату. Они хотели тут же, когда выяснилось, что Покровский жив, привязать его к четырем коням и разорвать на части и уже приступили к осуществлению своего замысла, но им помешал Алексей. Я в это время был невменяем и не видел, что происходило вокруг меня. Человек слаб. Именно слабость делает его жестоким. Сейчас, много лет спустя после описанных событий, я могу объяснить нашу жестокость при разгроме вооруженных банд. Мы были в растерянности от ужаса обрушившейся на нас катастрофы, и эта растерянность, неуверенность в себе и обусловила те ужасные сцены жестокости и насилия, которыми так богат был этот период. А разве весь опыт истории человечества не свидетельствует об этом? Только слабость и неуверенность порождали жестокость. Неуверенность в правоте порождает террор. Самые жестокие деспоты прошлого от Ивана IV до Сталина были трусливыми, неуверенными в себе. И эта трусость в сочетании с неограниченной властью порождала массовые репрессии. Только создав из страны концлагерь, деспот мог быть уверен в собственной безопасности. Не является ли это общей закономерностью? Скорее всего, что да! Тогда не противоречу ли я себе? Помню, в первые годы после катастрофы я не испытывал страха, скорее, была необъяснимая собранность, решимость. Тогда почему такая жестокость? В чем причина? Тогда я так и не мог найти на этот вопрос ответа.
