Игорь Бунич - Д’Артаньян из НКВД: Исторические анекдоты
Видел я этого человека по телевизору. Это был знаменитый генерал Коржаков — начальник службы безопасности президента, “политик № 2” во всех многочисленных рейтингах наиболее влиятельных лиц в окружении Ельцина и “начальник дворцовой стражи”, как его называли некоторые фрондирующие газеты.
Ну, наш председатель ветеранов мне и удружил на старости лет! Ведь знал, подлец, куда меня посылает! “Возьми путёвочку, Лукич, отдохни, — не пожалеешь!” А я-то — старый дурак, купился. Всё хочется верить в какие-то чудеса, хотя точно знаешь, что чудес не бывает.
Между тем дверь открылась, и в комнату, сопровождаемый верным Коржаковым, вошёл Президент.
Даже не вошёл, а, скорее, заполнил собой всё помещение. От его огромной медвежьей фигуры стало как-то тесновато.
“Извините меня, Василий Лукич, — разводя руками и улыбаясь, пробасил Ельцин, — извините, что заставил вас ждать. Дел, понимаешь, невпроворот!”
Прежде чем я успел сообразить, о чём идёт речь — извиняется ж президент, что заставил меня ждать сегодняшние пять минут, или он имел в виду почти неделю, проведённую мною здесь, как он подошёл ко мне почти вплотную, обнял и троекратно облобызал. Потом отстранился, внимательно поглядел на меня и, повернувшись к Коржакову, заявил:
“Каков, понимаешь, молодец! Посмотри, Коржаков — девяносто два года. Вот она Россия. Вот они — русские богатыри! Вы, Василий Лукич, и есть Великая Россия!”
“Да, — согласился я, — я и есть, Борис Николаевич, Великая Россия. Только помру скоро.”
“С чего это? — насупился президент. — С чего это вы помирать собрались, Василий Лукич? Нет, этого мы вам, смотри, не позволим. Верно я говорю, Коржаков? Не позволим умереть Василию Лукичу?”
“Не позволим, Борис Николаевич,” — подтвердил начальник службы безопасности.
“Вот так-то!” — обрадовался президент.
Потом он оглянулся по сторонам, сунул руку в карман пиджака, вынул оттуда маленькую красную коробочку и протянул её мне.
“Примите, — сказал он, — дорогой Василий Лукич, это как знак моего личного восхищения вами и вашей героической биографией.”
Я поблагодарил и спрятал коробочку в карман.
Президент и Коржаков переглянулись.
“Вы даже не посмотрели, что там”.
“Я знаю, что там, спасибо, Борис Николаевич. Но ведь меня пригласили сюда не только для того, чтобы вручить орден?”
“Что значит школа! — восхищённо заметил президент. — Всё, понимаешь, сечёт! Учись, Коржаков! Говорят, Василий Лукич, — обратился он ко мне, — что вам и с самим Лениным приходилось встречаться?”
“Приходилось, — подтвердил я, — и не раз.”
“Вы у него в охране служили?” — почтительно вставил вопрос Коржаков.
“Можно и так сказать, — согласился я, — хотя это не совсем точно.”
“Мы многое о вас знаем, — сказал Ельцин, — а ещё больше о вас слышали. О вас былины слагают, как об Илье Муромце, Василий Лукич. Есть даже версия, что именно вы свергли сталинский режим в пятьдесят третьем году.”
“Это преувеличение, — улыбнулся я, — товарища Сталина я и в глаза не видел.”
“А потом вы долгие годы были профессором политической истории в Московском университете?” — поинтересовался Коржаков.
“Это точно, — сказал я, — до сих пор числюсь там консультантом.”
“А сами что-нибудь пишете?" — спросил Коржаков, стрельнув взглядом в президента.
“Упаси Бог! — признался я. — Силы уже не те. В своей жизни ничего, кроме диссертации в адъюнктуре академии, не писал.”
“А какова была тема вашей диссертации, Василий Лукич?” — полюбопытствовал начальник службы безопасности.
“Теория политического заговора в рамках тезиса товарища Сталина об обострении классовой борьбы по мере нашего продвижения к социализму”, — пояснил я. — К этому времени товарищ Сталин развил новую теорию о том, что по пути от социализма к коммунизму классовая борьба обострится ещё сильнее, поскольку общество стало бесклассовым. Это была гениальная идея. Только преждевременная смерть помешала товарищу Сталину воплотить этот новый общественный закон в жизнь.”
“А где-нибудь можно ознакомиться с вашей диссертацией?” — глядя на меня исподлобья, спросил Коржаков.
“Боюсь, что нет, — ответил я, — диссертация была секретной и осталась в архивах академии. Помнится, лет тридцать или даже больше тому назад мне позвонил один из библиотекарей академии и сообщил, что моя диссертация рассекречена, а потому подлежит уничтожению. Он предложил мне её забрать, если у меня есть такое желание. А я отказался. Значит, её спалили.”
Тут я соврал. Диссертация находилась у меня, и я даже время от времени её перечитывал. Тот библиотекарь умер и концов не найти, если даже они захотят, поскольку в начале шестидесятых годов был приказ уничтожить все научные труды, основанные на теоретических выкладках товарища Сталина. А отдавать им мою диссертацию я не хотел. После моей смерти — пожалуйста. Да и не поняли бы они в ней ничего.
Товарищ Сталин пользовался непривычной для всего мира терминологией: классы, правящие классы, оппортунисты, уклонисты, народные массы, путь к социализму, путь от социализма к коммунизму, большевики, меньшевики, буржуазные националисты и тому подобное.
Эту терминологию он придумал не сам, а почерпнул у двух романтиков-шизофреников — Маркса и Ленина… А если бы кто-нибудь перевёл его работы на язык общепонятных человеческих терминов, заменив, скажем, правящие классы “элитами”, назвав буржуазных националистов просто “националистами”, а народные массы “налогоплательщиками”, то получилась бы неплохая политологическая работа.
Из неё вытекало бы, что при движении любого общества, объединённого в государство, по пути прогресса в рамках развития цивилизации неизбежно растёт сопротивление консервативных сил, составляющих, как правило, большинство в любом государстве. А это, разумеется, тормозит движение по пути прогресса. Но движение продолжается, корректируемое этими самыми консервативными силами.
Товарищ Сталин просто очень спешил. Он считал, что если изолировать или уничтожить всех этих консерваторов, которых он в разное время обзывал по-разному, то в стране начнётся стремительное движение по пути прогресса. При этом он так спешил, что не заметил, как его поезд, мчавшийся в коммуну, ловкие стрелочники перевели на путь, ведущий в пропасть.
К счастью для всех, этот поезд слетел под откос, даже не достигнув пропасти; а задолго до этого самого товарища Сталина на полном ходу выбросили из кабины на рельсы. Такова была практика, поскольку никто не знал теории. А тех, кто громко говорил, что всё знает, было принято немедленно расстреливать, чтобы не мешали стремительному движению советского общества к великой цели.
После моего ответа относительно судьбы диссертации наступила неловкая пауза. Видимо, они что-то о ней пронюхали, а это в сочетании с ходящими обо мне небылицами заставило их полагать, что именно в моей диссертации можно найти панацею от всех бед сегодняшнего дня.
“Василий Лукич, — прервал молчание президент, — а вы собираетесь идти на выборы?”
“Если доживу, то пойду обязательно,” — пообещал я.
“И за кого вы собираетесь голосовать?” — поинтересовался Коржаков.
“За Мавроди,” — ответил я без тени улыбки.
Президент, который только что вручил мне красную коробочку и назвал, как и балерину Плисецкую, “Великой Россией”, явно рассчитывал на другой ответ.
“За Мавроди? — переспросил он. — Вы тоже из числа обманутых вкладчиков, которые вложили деньги в эту его “МэМэМэ”?"
“У военных пенсионеров, каковым являюсь я, нет лишних денег, чтобы ими рисковать, — заверил я, — а голосовать я пойду за него, чтобы не голосовать ни за кого другого. Пусть на старости лет Мавроди будет приятно вспомнить, что на президентских выборах за него хоть кто-то проголосовал. Тем более, что вспоминать об этом ему придётся, наверняка, в тюрьме.”
“Вот всегда так, понимаешь, — недовольно буркнул президент, — делаешь людям только хорошее, а они всё норовят тебя, понимаешь, подкусить и проголосовать либо за Зюганова, либо за еврея этого… Как его?”
“Жириновского?” — подсказал Коржаков.
“Не, — вспомнил президент, — за Явлинского. Или там за Говорухина какого-нибудь. Я понимаю, Василий Лукич, что вы шутите. Но нам-то, понимаешь, не до шуток. До 16 июня совсем мало осталось, чтобы со всеми разобраться.”
“Я не понимаю пока одного, — ответил я, — чем я могу быть вам полезен? Может быть, надо кого-нибудь арестовать?”
“Во! — воскликнул президент. — Учись, Коржаков! Что значит школа настоящая! Смотри, как мыслит!”
Президент настолько не скрывал своего восхищения, что я не удивился бы, увидев в его руках ещё один орден для моей особы.
“Нет, — сказал Ельцин, настроение которого явно повысилось, — никого, дорогой Василий Лукич, арестовывать, конечно, не надо. Пока. Но вот вы как специалист не считаете, что в нашей стране в настоящее время имеет место заговор.”
