Ольга Голосова - Преобразователь
И я кричал под своим одеялом, но ничего не мог сделать.
И когда утро напомнило о себе далеким лязгом мусоровозов, я схватил телефон и набрал номер.
– Эдик, я больше не могу. Привези мне героин! Или морфий!! Или винт!!! Или клей!!!! ИЛИ ЧТО УГОДНО, ТОЛЬКО ЧТОБЫ Я БОЛЬШЕ ИХ НЕ ПОМНИЛ!!!!!
– Клеем горю не поможешь, – после секундной паузы ответил Эдик. – Скоро буду.
Он приехал через час.
Из-под одеяла я услышал, как поворачивается ключ в скважине.
Но я ни за что не вылезу из-под одеяла. Потому что там – смерть, которую впустил я.
Было слышно, как Эдик прошел в спальню, я вздрогнул, когда прогнулись пружины под его телом и заколыхалась кровать.
Я ощущал его запах, такой знакомый и чужой одновременно. Но я не вылезал из-под одеяла.
И тогда Эдик придвинулся ко мне, схватил меня за плечи, приподнял и, уложил к себе на плечо. Он обнял меня и прижал к себе.
– Прости меня, Серый, – прошептал он мне в ухо и заплакал.
И железный обруч, сковывающий мне грудь, лопнул, и слезы покатились из моих глаз. Я обхватил его за шею, уткнулся ему в хрустящую рубашку и заревел. Муки совести есть, о чем неоднократно предупреждали. Оказывается есть и у меня.
* * *Я не знаю, как долго я рыдал и жаловался, всхлипывая и утираясь об Эдиково плечо. Когда я начал задыхаться, Эдик осторожно высвободился и встал, с легким сожалением оглядев испорченную моими слезами рубашку.
– Пойду принесу тебе воды.
– Не хочу воды.
– Хочешь – не хочешь, а пить надо.
Эдик принес стакан, и я, лязгая зубами о стекло, отпил половину и вернул ему. Больше я не мог. У воды был вкус крови.
– Вода – это жизнь, – назидательно произнес Эдик и поставил стакан на столик. – У тебя сегодня трудный день. В час – встреча с киношником. Александр Яковлевич тоже будет. Потом ты улетаешь в Лондон.
– Куда? Зачем?
– В Лондон. Подписывать бумаги с китайцами о передаче им доли акций дальневосточного филиала компании «Нефть».
– Зачем?
– Затем, что таковы интересы клана. По ту сторону границы, между прочим, не чужие, а вполне даже свои. Между прочим, из твоего клана. Твои родственники, можно сказать, и родственники твоего отчима. И туда надо вывести часть активов – время такое. Стелим соломку, где можем. Все равно китайцы до Урала дойдут, значит, нам надо все хорошенько обставить.
– Когда дойдут до Урала? – тупо переспросил я и высморкался. В разбитом носу что-то хрустнуло, и хлынула кровь.
– Точных сроков не знаю. А вот нос за нос – вполне по Закону, – заметил Эдик и сбегал в ванную за салфетками.
Он вытер мне лицо.
– Давай-ка вставай. Что там у тебя? Душ, кофе, бритье, завтрак?… Я отвезу тебя в офис, подготовишь бумаги и с Александром Яковлевичем пообедаешь.
– В какой офис?
– В твой, Сереженька, в твой. История, как известно, движется по спирали. Вот не козлил бы, ничего бы и не было.
– В смысле спирали или истории? Да я и не делал ничего. Сами набросились…
– Конечно-конечно. Это все обстоятельства. Никто же не знал, что ты знаешь, а чего нет. Погорячились. Но и ты молодец.
Произнося тираду скороговоркой, Эдик методично доставал из шкафа мои вещи и складывал в стопочку.
– Где твой чемодан? – спросил он между делом и, приподнявшись на цыпочки, заглянул в верхние ящики шкафа.
– В гардеробной. А здесь только белье. А зачем мне чемодан, если у меня много денег и я еду в Лондон?
– Это чемодан с деньгами, Серый.
Эдик, прищурившись, оглядел внутренности гардероба.
– Во всем должен быть порядок. Это облагораживает. Ну, давай-давай, поднимайся, а я пока тут вещи уложу.
Одурев от происходящего, я встал с кровати.
– Кстати, с возвращением тебя, Серый! – Эдик вдруг хлопнул меня по плечу и улыбнулся.
Потом окинул меня взором ветеринара, осматривающего жеребца перед скачками.
– Сергей, ты плохо выглядишь, – озабоченно пробормотал он и зацокал языком: – У нас в обществе мало принципов, но их нужно держаться! Хорошо выглядеть – это даже важнее, чем быть порядочным. И почти так же важно, как быть в топе.
* * *Когда я, побритый и наодеколоненный, вышел из ванной, Эдик уже сообразил яичницу с помидорками, тосты и кофе.
Он пил из моей чашки и курил, деликатно откусывая от хлеба с маслом.
Я плюхнулся на стул и налил себе эспрессо.
– Не знаю, Эдик, где там тебя тренировали, но ты даешь. Хоть бы покраснел, что ли.
Эдик бросил на меня укоризненный взгляд и методично дожевал кусок.
– Знаешь, Серый, что я делаю для того, чтобы сохранить в себе хоть видимость разума? Я ем на кухне, сплю в спальне и работаю в кабинете. Но неужели ты думаешь, что, спи я в кабинете, а обедай в спальне, мир бы рухнул? Я бы рухнул, а мир остался. Покраснею я или побледнею, поверь, это ничего не изменит.
Дело в том, что человек от зверя отличается наличием культуры, а не эмоциями. Эмоции же со зверем роднят, они, как научно доказано, свыше нам даны и замена счастию они. Культура – это форма договора, иначе люди в отвращении разбежались бы друг от друга. Зверь не столь щепетилен – и ему все равно, ест его соплеменник вилкой или руками.
– Это ты на меня намекаешь?
– Да ни на кого я не намекаю. Всем тошно, а дело делать надо.
– А кому оно надо, дело это?
– Всем надо.
– Может, тебе просто денег мало? А? Эдик? Сколько тебе надо для счастья? Миллион? Миллиард?
– Мне надо, чтобы мир не рухнул. Чтобы порядок был и покой. А денег должно хватать. Чтобы не думать, на что купить брюки и как тещу на море с ребенком вывезти подешевле. Бедность унизительна.
– А богатство не унизительно? Ведь столько говна съесть придется, что потом, что ни ешь, вкус говна не выветривается. Может, оттого и есть больше приходится?
– Ты богат, тебе виднее, – насмешливо посмотрев на меня, Эдик подлил кофе в обе чашки.
– Раз мне виднее то как эксперт, скажу тебе: вкус говна неистребим, – при этих словах я ощутил пресловутый вкус и поспешил закурить.
Повисла неловкая пауза. Эдик как специалист по сошиалайзингу 96 и межличностным коммуникациям крутанулся на табуретке и включил телевизор.
Шла предвыборная кампания, и знакомый олигарх предлагал себя людям.
– На его месте мог быть ты, если бы не твоя дурость.
– На его месте, боюсь, мог быть каждый – товар-то бросовый. Я на мгновение представил себя в роли кандидата. Личная минута славы, а дальше, как говорила одна умная еврейка, деньги проедены, а позор остался.
Уловив мое настроение, Эдик переключился на музыкальный канал.
– Эд, тебе не кажется, что мы стали похожи на супругов, у каждого из которых давно есть личная жизнь, но общее прошлое держит крепко?
– Пожалуй, – Эдик повернулся, и я снова им полюбовался. Хорош, паразит, хорош, как статуэтка или картина.
Словно читая мои мысли, Эдик согласно хлопнул ресницами.
– Знаешь, Серый, ты бы все-таки взял себя в руки. Сегодня действительно тот день, который может здорово изменить твою судьбу. Постарайся без фокусов, ладно?
– А что иначе?
– Ну почему ты все время ерничаешь? Ерничаешь и торгуешься, ерничаешь и торгуешься! Иначе – грохнут тебя и все! Ты что, тупой? Ты не понимаешь, что ни у отчима, ни у крысоловов уже нет выбора? Или ты пай-мальчик, который управляет, или управлять будет кто-то другой!
– Ладно, я понял.
– Тогда, – Эдик бросил взгляд на поблескивающий бриллиантами циферблат, – нам пора.
Глава 32
Кловин. Последняя
Летнее полнолуние самое страшное. Тоска сосет и сосет из сердца волю к жизни, все, о чем мечталось и забылось, возвращается, а мокрые от пота простыни липнут к телу. Такие ночи можно пережить вдвоем, но даже между влюбленными лунный свет возводит невидимую преграду, проникая в тайники души, куда нельзя заглядывать безнаказанно.
Билэт спал, отвернувшись к стене. Кловин лежала на спине и смотрела в распахнутое окно. Она перевела взгляд на мужчину, разделившего с ней постель. Спина спящего мерно подымалась и опадала в такт дыханию. В лунном сиянии серебрились едва заметные шрамы, покрывающие тело, поджарое, как у молодого волка. Билэт казался игрой лунного света, сладкой мечтой, вернувшись от которой, ощущаешь ядовитую горечь пустоты и одиночества, и она из последних сил цеплялась за эту мечту и твердила себе, что ради любви можно вынести все. Чья-то тень закрыла луну, крикнула ночная птица. Женщина вгляделась в ночное небо, а черная тень скользнула к земле в поисках добычи.
– Не спишь?
Кловин вздрогнула.
Ленивая рука легла ей на грудь, звякнули браслеты. Он устроился поудобнее и, обняв ее, снова заснул. Капризное дитя, что играет жизнями и судьбами тех, кого он, надменно скривив рот, называет жалкими человечками. Но печальный крик большой птицы, промелькнувшей за окном, вытянул из ее памяти слова рыцаря в черных латах.
