Виктор Пелевин - S.N.U.F.F.
— А вы верите в революцию?
Андрей-Андре посмотрел на него мутным стариковским взглядом.
— Ты, сынок, на камеру этого только не скажи, но для себя запомни — все без исключения революции в нашем уркистане кончаются кровью, говном и рабством. Из века в век меняется только пропорция. А свобода длится ровно столько, чтобы успеть собрать чемодан. Если есть куда ехать.
Андрей-Андре был добродушный и откровенный орк — и отнесся к Грыму как к родному сыну. Он легко делился секретами профессионального мастерства.
— Надо сразу понять — продать тут можно только снаф и дерпантин. Дерпантином будешь торговать, когда станешь старенький. А пока молодой и красивый, продавать надо снаф.
— Это как? — не понял Грым.
— Надо изобразить, как молодая поросль жизни, сломав асфальт социального гнета, сплетается над его обломками в буйном танце любви, причем надо показать, в чем особенность танца любви именно этого конкретного поколения. А потом надо зарисовать, как каток репрессивного угнетения ломает молодую поросль жизни, накатывая поверх нее новый асфальт. Но здесь надо не просто щебетать от балды, а сверяться с новостями и дискурсмонгерами — чтобы асфальт был тот самый, который в новостях показали… Тогда дадут немного еды. Хочешь, вместе сделаем?
Он говорил много интересного. Еще он постоянно обещал подарить экземпляр своих неизданных мемуаров, названных по мотивам какого-то древнего фильма «Джамбул при МИ-666» — с явным намеком на верность святой оркской правде несмотря ни на что. К несчастью, он быстро напивался, и беседовать с ним можно было только несколько минут. В остальное время Грым скучал где-нибудь в углу, ожидая, когда Хлоя утанцуется и можно будет ехать домой.
Ему не нравилось на парти.
Причем он даже не мог сформулировать, что именно — пока не помог креативный доводчик, в котором Грым однажды долго гонял кубик текста, начавшийся со слов «цирк партийных гадов». Получилось в результате вот что:
«Парти — это замаскированный социальный ринг, микроколизей, куда люди приходят как бы отдохнуть и расслабиться, на деле же каждый прячет под одеждой гладиаторское снаряжение. Всякий приносит с собой свои смутные расчеты и весь вечер танцует под их дудку, а вовсе не под «другой барабан», как старательно объясняет в разговоре. И вот, после тысячи как бы случайных движений в причудливо освещенном аквариуме эти пестрые гады оказываются сплетены друг с другом строго надлежащим для взаимного поедания и осеменения образом. То, что выглядит для наивного наблюдателя увеселением, является на деле ни на миг не прекращающейся борьбой за существование, смешанной с социальным ритуалом».
Хлоя чувствовала себя на этих вечеринках как дома. Обычно она надевала туда совершенно дикий, по мнению Грыма, наряд — какую-нибудь блузку из перьев или платье с большими матерчатыми цветами, похожими на злокачественные наросты. Но людям это нравилось, хотя сами они одевались не так элегантно. У Хлои появилось много друзей, с которыми она целыми днями щебетала по звуковой связи, одновременно подбирая новый наряд на маниту.
Она все чаще уходила на такие вечеринки одна.
А потом она ушла совсем.
Произошло это просто и буднично, и не стало для Грыма ударом — между ними уже давно возникло не очень дружелюбное отчуждение. Грым даже поразился, насколько он был к такому готов.
Хлоя переехала к одному молодому снаф-директору, который ни капли не возражал против ее дружбы с Аленой-Либертиной и обещал ей роль. Хлоя давно о таком мечтала.
Она поступила даже широко: с юридической точки зрения бывшее жилище Бернара-Анри принадлежало ей — но пока что она оставила его Грыму. Теперь в ее новых окнах был вид на весенний Париж. Грым, конечно, не мог ей предложить ничего подобного.
Хлоя прислала ему два или три письма — они были холодными и неискренними, или так просто казалось, потому что она писала без креативного доводчика. Грым не ответил. Не из-за обиды, а просто нечего было сказать.
В это время в его жизни произошло одно событие, внешне малозначительное, но странно сбившее все социальные настройки в его голове.
Он сделал себе визитные карточки.
На Биг Бизе в них, конечно, не было никакой необходимости. Теоретически они могли понадобиться в том маловероятном случае, если он отправится в Оркланд по делам. Но на самом деле они были нужны совсем для другого.
Он сам придумал их дизайн и текст. Вернее, не придумал, а воспроизвел — с той самой карточки, которая столько лет висела над его столом в Славе.
Распечатав упаковку, он приклеил сладко пахнущую карточку на верхнюю рамку маниту, чтобы она оказалась примерно там, где была когда-то визитка дедушки Морда. Потом он опустил глаза, выждал несколько секунд — и резко вскинул голову.
Перед ним белел прямоугольник бумаги, где простым строгим шрифтом было набрано:
Грым инн 1 35050014841 0
Content Sommelier at Discourse
Big Byz 093458731-4091
Это было удостоверение победы.
Грым получил его в очень юном возрасте, еще до двадцати — когда у большинства уцелевших в Цирке орков только завязывалась жизнь и судьба. Но он не чувствовал ничего. Как, наверно, ничего уже не чувствовал по поводу своих карточек покойный дедушка Морд.
Да, внизу было много орков, которые испытали бы мучительную зависть при виде этой белой визитки. Но Грыму безразличны были их чувства, потому что он перестал понимать, каким образом оркская зависть может трансформироваться в его счастье.
С людьми обстояло не лучше. С каждым днем делалось все яснее, что для того, кто редко ходит на парти, человеческое признание мало отличается от петушиного крика за окном или далекого хрюканья свиньи — особенно в тех случаях, когда эти звуки имеют синтетическую природу.
Такая награда была ему ни к чему. А другие награды в мире отсутствовали — кроме, конечно, денег. Но маниту, если разобраться, все равно не было ни у кого, кроме тех, кто их печатал. Остальным их только давали иногда подержать — чтобы убедить, что они бывают, и заставить работать дальше. Впрочем, интересоваться этим вопросом глубже отсоветовал Дамилола — тут начиналась зыбкая трясина hate crime.
Грым и так ходил по самому ее краю, а иногда и заступал за него. Один раз он даже оплевал демократуру, чего, по словам Дамилолы, в либератавном обществе делать не следовало никогда.
В новом снафе антидемократурный пассаж достался врагу прогрессивных реформ — злобному орку-фермеру, который шипел на свою половую подругу, размахивая трезубцем и сетью:
— Демократура имела смысл как волеизъявление людей, которые, выражаясь сельскохозяйственно, были «free range organic fed»[26] — и поэтому в те дни еще можно было употреблять слово «freedom». Каждый накапливал по капле мудрость и опыт — и сумма таких воль давала лучшую в мире форму правления, которая была органической. А сейчас она стала орканической. Сегодня демократура — продукт волеизъявления червей, живущих в железных сотах. Они соединены со вселенной исключительно через трубу информационного терминала, прокачивающего сквозь их мозги поток ментальных химикатов, удобрений и модификаторов, производимых политехнологами. В чем выбор? Какая разница, кто из допущенных до гонки тараканов придет первым, если всех их вынимают из одной и той же банки? Не все ли равно, рыжий или белый презерва… то есть, простите, презиратор будет надет на то, о чем у вас не принято говорить?
Дамилола посоветовал Грыму прекратить такие шутки — из нападок на демократуру старшие сомелье могли сделать вывод, что он за уркаганат.
— За установление демократуры у орков отдали жизнь лучшие порноактеры Биг Виза, — сказал он сухо. — Если ты живешь в нашем обществе, тебе следует уважать их память. И не пользуйся словом «политтехнолог», здесь его никто не понимает. Нельзя же в снафах каждый раз давать сноску — «электоральный сомелье в обществе без выборов».
Грым и сам понимал, как глупо он выглядит со своими откровениями. И было понятно, как надо себя вести — тут все очень точно объяснил старый Андрей-Андре.
Вот только стоило ли притворяться?
Он впервые задумался об этом, заметив, чем стала Тоскана за окном от долгого трения о его взгляд. Одна за другой в ней прорезались детали, подрывающие всякое доверие к пейзажу.
Во-первых, каждые несколько часов над далекими горами проходило облако одной и той же формы, похожее на профиль покойного дядюшки Хоря. Во-вторых, крылья ветряной мельницы всегда крутились с одинаковой скоростью. В-третьих, раздражала полоса дыма из трубы белого дома на холме — она все время менялась, но ее изменения через небольшое время повторялись в той же самой последовательности.
Грым окончательно понял смысл выражения «жизненный тупик», когда заметил, что уже третий вечер пьет вместе с небритым Дамилолой в его пустой и сразу как бы заплесневевшей квартире. Сперва он жаловался Дамилоле на тоску, потом зачем-то рассказал про дедушку Морда и показал свою новую визитку. Дамилола несколько секунд с интересом ее разглядывал, а потом бросил под стол.
