Хольм Ван Зайчик - Дело непогашенной луны
— Что ж вы делаете? — глядя на них налитыми кровью глазами, страшно выдохнул Баг. — Что же это вы делаете, люди?..
— Зачем встали? А ну, вперед! Прогоним захватчиков из нашего Теплиса! — раздался вдруг знакомый голос: среди горцев появился тот самый давешний безбородый оратор с площади. Усики, странно холодные глаза… Точно он. — Не остановимся, пока не выметем оккупантов туда, откуда они к нам явились! Не остановимся! Сейчас или никогда! А слышали вы, что творилось в меджлисе? Пока они там для телевизора нас лицемерно мирили, дурили нам голову своим «все народы — братья», здесь, на площади, они со своими булками лезли в зал! На словах говорят, что народы равны, а на деле для них есть один-единственный народ — они сами! С одной стороны — они, а с другой — все остальные, которые и впрямь равны, потому что не народы мы для них, а просто стадо!
— Га-а-а-а!!! — вновь закипели подзаряженные горцы. — Бэй! Курушы! Га-а-а-а!!!
«Сначала порублю палки, — хладнокровно и чуть отстраненно подумал Баг. — Потом набью морды. А вот этот… а этот скорпион пойдет со мной…»
Но осуществить свои намерения Баг не успел: грозный звериный вопль перекрыл угрожающие крики двинувшихся было на ланчжуна теплисцев — и вопль этот был исполнен столь искренней беспощадности, что кто-то в задних рядах от неожиданности сронил прозвеневший на брусчатке кинжал; вопль был короткий, но до того дикий, можно сказать — нечеловеческий, что горцы невольно попятились, в ужасе высматривая, кто это орет; однако ж смотреть надо было под ноги, потому что из-за Баговой спины, понизу, вылетела рыжая лохматая молния и, яростно вращая хвостом толщиной с полено, с утробным завыванием ринулась на погромщиков, причем столь стремительно, что они отреагировали, лишь когда несколько человек с криками боли уже повалились наземь с разодранными ногами.
Судья Ди вступил на тропу войны.
Горцы заметались, вскрикивая, толкая и давя друг друга, — пытались уберечь ноги, а между ними с почти неуловимой для глаза скоростью носился не пренебрегающий корнями александрийский фувэйбин и драл, драл, драл все корни, до коих только могли дотянуться его честные когти.
Глухо стучали о камни забытые палки.
Брусчатка оросилась кровью.
— Уа-а-а-а-у-у-у-у!!! — выводил коленца боевой песни Судья Ди.
— Ай! Ай! Шайтан!!! — кричали саахи и фузяны.
— А вот я тебя! — заорал тут безбородый и полез было за пазуху, но Баг опередил: одним прыжком оказался рядом и стиснул локоть.
— Кто тут обижает маленьких? Кто стоит на пути правосудия? — глядя прямо в глаза оторопевшего горца, спросил ланчжун. — Не надо мешать животному, когда оно мстит за гибель невесты, уважаемый…
Сзади раздались встревоженные крики — Баг оглянулся: к месту побоища рысцой приближался наряд вэйбинов. И тут безбородый, воспользовавшись моментом, изо всей силы дернул локтем: «Пусти!», мигом вырвался из ланчжуновой хватки и тут же ввинтился в раздираемую котом толпу.
Баг кинулся следом, расчищая себе дорогу безо всякого стеснения и жалости, — и вылетел на небольшую площадь перед «Приютом горного ютая». Тут, в неровном свете жарко пылавшей складской пристройки, шла нешуточная драка: численно преобладавшие горцы рвались внутрь чайной, но путь им заступили несколько ютаев, отмахивавшихся от нападавших первым, что попалось под руку, — был здесь и сам Давид Гохштейн, с кровавым шрамом через правую щеку, бившийся сразу с двумя горцами красной пожарной лопатой; рядом орудовал шваброй Гиви Вихнович, а также и еще несколько молодых, которых ланчжун не знал. Ютаи дрались решительно, но силы были явно не равны.
Рядом с Багом, утробно ворча, как бензопила на средних оборотах, встал Судья Ди. Кот выглядел страшно: оскаленная морда в крови, растрепанная рыжая шерсть дыбом, глаза — совершенно дикие.
— Давид!!! — опять прозвенел отчаянный голос Гюльчатай. Гохштейн-старший вздрогнул — «сестренка!» — замешкался на мгновение и пропустил сильный удар палкой, пришедшийся в плечо. Гохштейн охнул и стал заваливаться на бок.
Ни мгновения не раздумывая, Баг напал на погромщиков сзади. Судья Ди сопутствовал хозяину.
Там же, пятница, поздний вечер
Дикость.
Только это слово крутилось на языке у Бага.
Только это слово могло удовлетворительно объяснить все то, чему сегодня он стал свидетелем.
Вэйбины — усиленные наряды из окрестных селений — подоспели слишком поздно: погромы прокатились по Теплису неуправляемой волной, сметавшей все на своем пути. А местные человекоохранители то ли не сумели справиться с ситуацией, то ли…
Дикость.
Воспринимать происходящее иначе Баг отказывался.
Вмешательство ланчжуна спасло «Приют горного ютая» от разорения. Но зато пострадали другие — многие. Охающий Давид Гохштейн, которому Гюльчатай натирала пострадавшее плечо остро пахнущей мазью, рассказал, что в городе была разгромлена даже повозка «скорой помощи» — в ней в лечебницу везли члена уездного меджлиса Левенбаума, тяжко, до переломов, избитого прямо на выходе из меджлиса; почтенного человека выволокли из повозки и с криками «обманщик! шайтан-примиритель!» собрались уже куда-то тащить с неясными, но наверняка нечеловеколюбивыми целями, причем всяк норовил плюнуть Левенбауму в лицо, — и лишь нерастерявшиеся милосердные братья, кто пуская в нападающих наркозный газ, кто размахивая скальпелем, спасли народного избранника от неминучей расправы, а потом уж подоспели вэйбины и оттеснили толпу от покореженной повозки с красным крестом на капоте. Похоже, изо всех ютаев именно Левенбауму досталось более прочих — как раз на нем сфокусировалось общее возмущение, вдобавок он был один, как перст, против целой толпы, когда покидал Ширван-миадзин. Как еще жив-то остался… Зато, правда, имущественного ущерба не претерпел — не было у Левенбаума ни лавок, ни контор…
Оказывается — по словам Гохштейна-старшего, — с меджлиса все и полыхнуло. Тот самый Левенбаум произнес примирительную речь, посредством коей мыслил решить наконец ко всеобщему удовольствию столь волновавший саахов и фузянов вопрос, и ему это почти удалось, но вмешалась некая приезжая («Похоже, я знаю, о ком он», — подумал Баг), и все пошло прахом — прямо в зале заседаний вспыхнула драка: фузяны обрадовались словам женщины, саахи обиделись, фузяны сразу приняли ее мнение, саахи же стали его оспаривать. Внутренние страсти быстро выхлестнуло наружу — и вскоре по площади, и без того уж доведенной визитом преждерожденного Гохштейна-старшего чуть не до точки кипения, понеслась невесть в чьих мозговых извилинах причудливо скрутившаяся новость: во всем виноваты ютаи, именно из-за ютаев саахи с фузянами до сих пор пребывают во мраке неведения и не знают, кто лучший, потому что такое положение ютаям выгодно — ведь, пользуясь неопределенностью, они постепенно захватывают в уезде власть и, пришлые, презрительно и свысока помыкают коренными народами к своей только пользе; а когда все к рукам приберут, тут, глядишь, их ученые и докажут, что в «Арцах-намэ» говорится о ютаях исключительно, а более ни о ком. И раздался клич «бей!!!»…
«Что бы мы ни делали, как бы себя ни вели — все равно, говорю вам, нас не любят, — обобщил Давид в завершение рассказа. — Поэтому нам тем более надлежит быть честными перед собой и не приноравливаться к чужим мнениям, не идти на поводу у всех этих… — Он не договорил, но в его речи так и угадывалось что-то неприятное, неопрятное: ютаененавистников, нелюдей, скотов… — А Йоханнан просто глуп! — веско заключил Давид. — И вашим и нашим мил не будешь!»
Вашим. Нашим.
Багу отчего-то стало неприятно, и он, коротко попрощавшись со спасенными им ютаями и еще раз выслушав слова благодарности, пошел к выходу из чайной.
Справа у двери, рядом с сумкой, в которой приняла смерть благородная кошка Беседер, потерянно, молча сидел Судья Ди.
— Да, хвостатый преждерожденный… — пробормотал Баг, опустившись на корточки и осторожно поглаживая александрийского фувэйбина по голове. — Видишь, как оно бывает… — Кот вывернулся из-под руки, вопрошающе оглядел хозяина, нерешительно мяукнул. — Понимаешь… Нет больше Беседер… Ты вот что… Тебе тяжело, я знаю… — Кот судорожно зевнул: недавнее боевое безумие постепенно оставляло его. — Ты извини, но нужно еще кое-что сделать. И помочь мне можешь только ты… Да, я знаю, ты не собака, но надо найти этого горлана-главаря. Этого скорпиона безбородого. Я хочу ему в глаза посмотреть. Понимаешь?
Судья Ди безучастно вылизывал переднюю правую лапу.
— Сосредоточься. Покажи мне, куда скорпион утек, под какой камень. А потом я дам тебе надрать ему задницу.
Кот оставил лапу недолизанной: последнее предложение его, похоже, всерьез заинтересовало.
— Так что давай, ищи!
…Верно писал в двадцать второй главе «Бесед и суждений» великий Конфуций: «У всего есть свое назначение, и это в природе вещей; благородному мужу сие ведомо, а мелкий человек и в священном треножнике суп сварит». Все верно: коты не рождены собаками и не в кошачьих правилах брать след по команде, ровно гончая мчась за путающим след лисом, но ведь не зря Учитель в той же главе упомянул, что служение долгу заставит благородного мужа и деревенское отхожее место вброд пересечь! Так и Судья Ди, ведомый долгом памяти безвременно покинувшей этот мир возлюбленной, долго плутал по почти ночным уже улочкам центрального Теплиса; временами Багу казалось, что они с котом не вполне поняли друг друга, а уж когда впереди показались очертания караван-сарая «Сакурвело», ланчжун и вовсе решил, что напрасно потерял время, — кот просто-напросто шел домой, во временное их обиталище, к рыбе и к пиву, а он-то, он, Багатур Лобо, возомнил себе Будда знает что: решил, будто фувэйбин идет по следу! Ну да чего ждать от кота… Кот и впрямь — не собака.
