Владислав Стрелков - Случайный билет в детство
Курок клацнул впустую – патроны кончились. Замолчал и Пашин РПК. Слышу приглушенный мат, тоже магазин меняет. Но на плато шевеления не наблюдается. Или всех положили, или боятся головы поднять. Снаряженный магазин в боковом кармане штанов, еще у Рамиреса несколько, но от автомата. Не отрывая взгляда от плато, нахожу магазин, отшибаю пустой, заряжаю пулемет и обнаруживаю, что вся рука в крови. Быстро осматриваю себя.
Все понятно – начавшаяся стрельба породила дикие рикошеты, но если бы только пули… выбиваемые каменные осколки летели во все стороны. Острые, словно бритва, они резали, втыкались, мешали стрелять. Эта картечь разлохматила камуфляж и бинты, превратив всё в ветошь, которая быстро пропиталась кровью. Вот почему слабость в теле, крови много потерял.
Хреново, ИПешек у меня нет. Не хватало сознание в неподходящий момент потерять.
– Паша, индпакет есть?
– Нет, – ответил Яневич. – Миш, у Рамиреса был запас.
Развернулся и замер. Командира нет, а кубинец сидит, привалившись спиной к скале. Вместо глаз…
Стрельба на мгновение стихла, но тут же вспыхнула с новой силой. Где-то матерился Антон. Надо кровь остановить, иначе долго не протяну.
– Паша, один управишься?
– Да.
И его РПК вновь заработал короткими очередями.
ИП нашел сразу. Достал его из кармана кубинца.
– Спасибо тебе, друг. За все спасибо.
Вынул из его рук калаш. Проверил магазин – полный. Надо в центре помогать, а там с РПК не повернёшься. Прибрал все снаряженные магазины и только после этого разорвал индпакет. Но перевязаться не успел. Коммандос, подкрепленные прорвавшимися унитовцами, вновь начали атаку. Спешат.
На мгновение замер – не послышалось ли? Кажется, выстрел пушечный, но больше ничего не услышал. Прихватил ПК и, пригибаясь, перебежал на левый фланг. Тут Азуро, что-то по-испански крича, из автомата вдоль гряды садит. Лицо у него в кровяных подтеках. Камуфляж вдоль спины в клочья. А рядом Паоло лежит, патронами магазин набивает.
– Рамон!
Сую РПК ему, тут пулемет нужнее.
– Миша! – кричит он. – Миша, ты ранен!
– Терпимо, дружище! Держись!
– Си, команданте, – ответил Азуро и добавил по-русски: – на том и стоим.
Замечаю Антона, он в центре вместе с Алехандро оборону держит. Скалы в этом месте выпирали реже, и в этом зигзагообразном коридоре было «жарче» всего. Встал по левую от них сторону. Выглянул за скалу и сразу отпрянул – от края полетело гранитное крошево.
– Что там Сашка забыл?
Григорьев вжимался в скалу в четырех метрах впереди.
– Смальчишничал, мля, – сплюнул Антон, – вот пытаемся выручить.
К Григорьеву стараются подобраться коммандос. Устраиваем им такой же свинцово-картечный вихрь. Тут патронов мы не жалели, лишь бы друга вытащить. Но нам тоже высунуться не давали.
Высадив очередь за скалу, снаряженным магазином отшиб пустой, вставил, передернул затвор. Тут за камнем ухнула граната. Там же Сашка! Мы ничего не успели сделать – выскочившие коммандос быстро затащили оглушенного Григорьева за скалу, и сразу там бабахнул взрыв.
Вместе с командиром, прикрывая друг друга, перебегаем на то место, где был Григорьев. Антон на мгновение глянул за скалу и отскочил весь бледный.
– Миха, Сашка… в клочья… всех…
Небо над нами ясное, чистое. Такое же, как там, дома, только земля чужая. Хотелось завыть…
Сначала Михайлов, потом Агапов, теперь… Сашка Григорьев, наш переводчик без всяких кавычек. Единственный советский военспец, не имеющий специальной подготовки, знающий четыре языка. Он подорвал себя и захвативших его коммандос. Эх, Сашка…
Рука нащупала последнюю гранату. Только усики свести… но рано пока.
Короткими очередями били оба пулемета, не давая обойти по флангам. Мы уже экономили патроны. И отступали за камни. Надо продержаться. Слышно солидное уханье КПВТ…
Но они очень далеко и ведут бой. С теми, кто остался прикрывать отход, а мы для коммандос и унитовцев как кость в горле. Пока есть боеприпасы.
– Паша, как с патронами? – и плевать на то, что с той стороны по-русски понимают. Сами уже прикинули остаток боеприпасов. У самих, поди, на исходе.
Яневич ответил не сразу.
– Хреново, – крикнул он, – осталось на минут пять боя, и кирдык.
– У нас тоже не фонтан. Пара рожков и россыпью по карманам. Еще по одной-две гранаты на брата. С учетом «последней».
– Миша, – сказал Свиридов, – кинь вверх зеленую, чего они там застряли-то?
Стрельнул вверх зеленым огнем и отбросил ракетницу.
– Все, Тох, нет больше ракет.
Автомат горяч. Раскалился от долгого боя. Очень долгого.
Застыл, глядя в ясное небо, Алехандро. Уже не слышно калаша Паоло…
Жив Азуро и держит свой фланг. Паша тоже жив. И патроны еще есть. Значит, обломятся коммандос. Хрен они отсюда уйдут!
Отскочив от валуна, нам под ноги упала граната. Рванул Антона на себя и за скалу вместе с ним.
Взрыв все равно оглушил, и что-то стукнуло в грудь. Сильно, и в глазах потемнело от тупой боли.
– Мишка! – кричит Свиридов и хватается за мой рукав. – Мишка!
– Ничего… – хриплю, – ничего, совсем не больно, сейчас…
Пальцы нащупывают что-то твердое, горячее. И большое. Это не пуля. У меня в груди торчит каменный осколок.
– Ми-ша! – голос Антона все тише. Он начинает тянуть меня к себе.
– Ми… ша…
– Счас, Тоха, я сам… – пытаюсь вытащить камень из груди. В глазах плывут темные пятна. Их становится больше. Голова кружится. И слабость нарастает. Только не упасть, но Свиридов крепко держит за рукав и все тянет. К себе тянет. И падает на бок с протяжным выдохом:
– Ми-х-ха-а-а…
– Счас… – роняю калаш, руку вперед, чтоб на грудь не упасть. Ладонь попадает во что-то склизкое. Сквозь темные пятна увидел…
– Как же… Тоха… как же…
Командиру осколком вскрыло живот. Может, тем же, что торчит из моей груди.
– Ми… ша…
Он шепчет еле-еле, но я слышу все.
– Ми-ша, ты знаешь – что… надо… сделать.
А в его глазах…
– Тоха… нет, Тоха…
Я не мог стрелять в командира. Просто не мог. Антон понял и скосил глаза на ремень.
– Там…
Вынул из его подсумка гранату. Свел усики, чуть потянул кольцо, чтобы легче было сорвать, и вложил в руку Свиридова.
– Прости меня… Тоха… прости…
– И ты… прости… и… отставить сопли… ты же тельник… носишь…
Я отступал в глубь каменных завалов и не сводил взгляда с друга. Слезы катились сами по себе, и остановить их не мог.
Взрыв поставил еще одну точку. И кто-то сразу взвыл. Там, где лежал Антон, катался и вопил плотный мужик в камуфляже, вместо ног – ошметки. Из-за скалы выскочило двое, подхватили своего, но унести не успели. Выстрелил навскидку. Один, падая, выстрелил в ответ… и я увидел небо.
Убит? Нет, еще жив. Боль, ушедшая на время падения, вернулась. Небо как будто отсвечивало чернотой от камня, сливаясь с ним, и лишь полоса высохшей крови ярко выделялась на граните.
Ко мне кто-то приближался. Не рассмотреть – одни зеленые пятна-тени. Это коммандос, больше некому.
Граната! Рука нащупала твердые грани. Кольцо само нашло палец, но что-то мешает его вырвать – усики не свел. Тени уже рядом, значит, времени нет, значит, надо сильнее… ещё сильнее…
Вырвал! Теперь все. Ладонь разжата… рычаг вырывается…
Вся жизнь перед глазами пронеслась в одно мгновение. Лица мамы, жены, дочери и… Рамона.
– Дольжхени вивес, амиго – шепчет он, – дольжхени вивес, эрмано…
Глава 12
Наверное, перед смертью человеку открывается истина. Те слова, сказанные Азуро, Тихомиров повторил для меня: «Ты должен жить, друг».
Он прошептал еле слышно, но теперь я знаю – он говорил их мне как равному. Дядя Миша знал – кто я, и он понял, что за проблемы терзают меня последнее время. И он дал мне прожить маленький кусочек своей жизни. Чтобы я сделал правильный выбор. Сон ушел, оставив горечь потери, и теперь у меня сомнений нет – я должен стать тем, кем должен. Именно так и не иначе.
Я проснулся со странным чувством, будто повзрослел разом. И вдвойне странно, что гораздо старше стали обе сущности – и детская, и взрослая. И почти слились в единое целое. Жаль, не смогу попасть на похороны Тихомирова. Но я могу другое…
На улице шумел ливень. Было слышно, как барабанит по отливу окна. Иногда порывами ветра капли бросало на стекло. Сверкнуло и тут же громыхнуло. И этот гром очень похож на пушечный выстрел…
Шум ливня навевал мелодию. Грустную. Сами собой начали складываться строки:
Нам мирных снов уж не видать,
Они остались в жизни той.
Мы не хотели умирать,
Но были прокляты войной.
В ночной тиши не храп, а хрип,
В глазах не мир, а боль и стон.
В чужой войне я не погиб,
Тогда война вошла в мой сон.
Боль в руках отступила, отвлекая от стихов, и сменилась острым покалыванием.
