Ирина Дедюхова - Ирина Дедюхова Армагеддон № 3
— Чай будете? — независимо спросил общество нетрезвым голосом Петрович.
— Гляди! Вообще третий! Со змеюкой! И еще не битый! — радостно сказал ему кришнаит.
— Ты у меня сейчас на ходу вылетишь, вместе с бидонами! — оборвал его Петрович. — Гриша! Я на вас чай принесу, а эти маразматики пускай сами из титана в ладошах лакают!
Но чай он все-таки принес на всех. Марк Израилевич, прочитав все свитки на непонятном языке по порядку, со дна чемодана достал какую-то помятую домашнюю стряпню. Ни Седого, ни, тем более Ямщикова, он не угощал, настойчиво подсовывая все одной Марине. Дьячка он тоже полностью игнорировал на этот раз, но тот сам нахально отломил из рук Марины кусочек большого печенья. С восхищением зацокав языком, спросил:
— Софья Мироновна пекли?
В купе темнело, стоял удушливый жар от набившихся в него людей. Но почему-то никто не догадался отодвинуть дверь.
— «Что говорю вам в темноте, говорите при свете; и что на ухо слышите, проповедуйте на кровлях» — тихо прошептал дьячок. Потом, обращаясь к Марку, сказал: — Давай, друже, за муллу, за Марсельчика словечко вставь, авось поможет! Для тех, в ком еще жива душа!
— «И отправили Мы по следам их Ису, сына Мариам, с подтверждением истинности того, что ниспослано до него в Торе, и даровали Мы ему Евангелие, в котором — Руководство и Свет, и с подтверждением истинности того, что ниспослано до него в Торе, и руководством и увещанием для богобоязненных. И пусть судят обладатели Евангелия по тому, что низвел в нем Аллах…», — торжественным речитативом начал читать наизусть стихи Корана раввин. — Я это должен читать, да?
— Читай! Разве это плохое чтение в сумерках душевных? — неожиданно с издевательским смешком ответил ему с верхней полки Седой. — «Аллах — друг тех, которые уверовали: Он выводит их из мрака к свету».
Сумерки сгущались, трое непрошеных гостей принялись закладывать в полки купе какие-то небольшие свертки с ладанками, бормоча при этом свои молитвы.
— «И предал я сердце мое тому, чтобы исследовать и испытать мудростью все, что делается под небом: это тяжелое занятие дал Бог сынам человеческим, чтобы они упражнялись в нем», — тихонько бурчал себе под нос дьячок, раскладывая на газетке оставшиеся гвозди. Эту вязанку Ямщиков, по их просьбе, спрятал в глубине верхнего багажного отделения. Марк заверил присутствующих, что с этой вязанкой до самого Армагеддона вагон непременно доедет без крушений и других мелких неприятностей.
Поднявшийся со своего места кришнаит, глядя в упор на матерившегося про себя Ямщикова, произнес странно изменившимся голосом:
— «За тьмою видя высший свет, видя высший блеск, Мы достигли солнца, бога среди богов, света наивысшего!» Вы, товарищ, имейте в виду, что для достижения света наивысшего надо хотя бы меньше матькаться! Усекли?
— Ну, давайте прощаться, — добавил он, почему-то обращаясь теперь к одной Марине. — Что, к примеру, вы можете сказать нашим гостеприимным хозяевам? — спросил он дьячка.
— Я скажу, что капля милосердия точит камень. И то, что они считают гибелью, обернется спасением! — назидательно сказал дьячок Марине.
— Опа-опа-опаньки! Совсем вы не в ту степь понеслись! Харе Рама! Про каплю-слезу им знать ни к чему! — весело перебил дьячка кришнаит, жуя позаимствованный у Марка Израилевича кренделек. — Да то, что им уготовано, и то, сквозь что они проходят, вашими верованиями, по сути языческими, вообще не предусмотрено!
— Ближе к сути, пожалуйста! — строго сказал ему Марк.
— Тогда продолжу высказывания христианина. Сквозь тьму и обман пройдете вы этот кармический круг. Узел будет разрублен новой реинкарнацией. Хорошее число — три! Я думаю, что оно достаточное! А если будет недостаточным, то еще можно столько нареинкарнировать, что никому мало не покажется! Правда? — спросил он Марину, свойски хлопнув ее по плечу.
— Спасибо и на этом. Вы, извините, до Харе Рама кем работали? — вежливо поинтересовался Марк.
— Зоотехником, — растерянно сказал кришнаит. — Я и сейчас двух коров держу, но они сейчас ни молока, ни сметаны не дают, я их к мерзкому не принуждаю. Вера не позволяет.
— Понятно, — сочувственно произнес Марк, многозначительно посмотрев на дьячка.
— Понятно, что последнее слово решил за собою оставить! — захихикал дьячок, ласково потрепав рыжего по плечу.
— Нет, только совет. Важный. Надо принять разлуку, и наш зоотехник вам пообещал, что она не вечная. И надо помнить, что Факельщик всегда прав, Нюхач все за версту чует. А Боец продержится до света истинного. Как-то вы справитесь? — сказал им Марк, озабоченно глядя Марине в глаза.
Все трое минуту посидели молча, а потом стали собираться к выходу. Первым, гремя бидонами, отправился восвояси расхристаный кришнаит в своем убогом пальтишке с оборванными пуговицами. За ним, крестясь и низко кланяясь, вышел дьячок. Последним, тяжело вздохнув, надел шляпу и вышел из купе Марк Израилевич.
Поезд притормозил на какое-то мгновение, а потом рванул с места, все дальше убегая от солнца, медленно катившегося за горизонт.
Носки
Поезд притормозил на какое-то мгновение, а потом рванул с места. Тут же в дверь вновь кто-то деликатно постучал. На пороге стояла одетая в пальто Серафима Ивановна, возле которой прыгал Ларискин пацан тоже в пальто и шапке.
— Мы с Ларисой сейчас выходим… Флик, — тихо сказала Серафима Ивановна. — Пойдем в тамбур, проводишь меня. Там и на наш Байкал посмотришь.
Марина без слов поднялась, накинула свою дубленку и пошла в тамбур за Серафимой Ивановной, шлепком отославшей к матери любопытного паренька. Появление старушки застало ее врасплох, поэтому она никак не могла припомнить, как обратилась к ней Серафима Ивановна? Вроде бы ей показалось, что старуха назвала ее Фликом…
— Мы последние выходим в Нижнеангарске. Лариса дальше к мужику своему на побывку едет, он возле нас в тюрьме сидит. Нынче ведь крупных воров до небес возвеличивают… Ну да Бог им всем судья, — грустно и обыденно сказала Серафима Ивановна. — А я к дочке средней еду, ей рожать через две недели, помочь надо. Впрочем, я тебе говорила…
Серафима Ивановна смотрела на нее с улыбкой, потом взяла за руку и прижала ладошку к своей щеке. Марина молчала, напряженно вглядываясь в лицо старухи, изо всех сил стараясь вспомнить, где же она видела эти голубые, не потускневшие и в старости глаза?
— Я вас обоих сразу узнала, — наконец, сказала Серафима Ивановна. — Когда вы в тамбуре с господином капитаном дрались…
Сны, которые изводили Марину всю эту длинную дорогу, вдруг начали приобретать реальные очертания, встав перед нею в виде сгорбленной морщинистой старушки с неунывающими голубыми глазами. На минуту она представила ее девушкой, гораздо моложе ее самой, нынешней… в чепце, съезжающем на нос.
— Хильда! — выдохнула Марина, прижав руки к груди.
— Ой, не пугай меня так! А то я зареву, а мне выходить скоро, — сказала старуха, зашмыгав носом. — Давно уж не Хильда, да и ты ведь уже не Флик… Но ведь память зачем-то осталась… Только встретив вас, поняла, почему мне так надо было всю жизнь всем вокруг дарить носки…
Старушка сморщилась, плечи мелко затряслись и сквозь слезы она начала произносить речитативом давно обдуманные слова, которые причиняли сейчас обоим почти нестерпимую боль.
— Маменька у меня из сиротского дома была, вязать не умела. А я, как только себя понимать стала, сразу решила учиться вязать носки. К бабушке, свекровке маменькиной, за пять километров одна ходила учиться… Потом нас от совхоза в Москву послали. Там нас женщина в Кремле принимала, Валентина Терешкова… В Космос ее запускали… Ой, Флик, нынче ведь все на бабах держится, все на бабах! Куда нас только не запускают! Так я и ей тоже носки подарила… Думаю, пригодится ведь… На лыжах ходить. Теперь-то понимаю, как мне надо было всю жизнь тебе носки подарить! Вижу уже плохо, на ходу много не наковыряешься… А смотри-ка, какие получились! Пожалуй, лучшие… Значит, везучий ты человек!
Серафима Ивановна вынула из-за пазухи пушистые носки с длинными голенищами и сунула в руки Марине.
— Я у тебя ножку давно приметила, они тебе как раз будут! — утирая слезы, прошептала Серафима Ивановна. — Если бы ты знал, какое счастье было тогда тебя встретить! А те носки… Теплые, от маменьки… Мне же никто никогда ничего не дарил… Я ведь и у тетки на водосбросах в хлеву жила… А там, знаешь, какие блохи кусучие? Никогда не живи в хлеву, слышишь? Никогда!
Марина плакала, прижимая полосатые носки к груди, уже поняв, что же сказал тогда Седой Грегу за повозкой. С усилием она сказала срывающимся голосом:
— Бедная моя! Несчастная!
— Что ты? Что ты, мальчик мой золотой! — протестующе всплеснула руками Хильда и даже рассмеялась сквозь слезы. — Я ж была самой счастливой на свете! Ты даже не представляешь! Флик, я буду молиться, чтобы ты хотя бы вполовину был так же счастлив, как я тогда… Винсент сказал, что капитан распорядился поселить меня в отдельном домике, в саду. Ты это можешь понять? Целую неделю далекий дом в саду был только моим… Для меня ведь тогда все время не было места. Ты не знаешь, как это жить, когда для тебя ни у кого нет места! Мне вот дочка говорит, чтобы я у нее навсегда оставалась. Но у меня нынче тоже дом в саду, а места там очень много… Я нынче хорошую жизнь прожила, и дети у меня хорошие. Но, Флик, такого счастья уж не было! Да и после него, по правде сказать, ничего больше не надо… Не бывает ничего больше после такого счастья. Мне даже дышать тогда было трудно…
