Саймон Кларк - Чужак
И, конечно, пришла пора, и мне приснилась девушка.
Стоял октябрь. День был тихий, ясный, солнечный. Один из тех последних деньков, когда хочется запастись теплом на всю зиму.
Малыш и Тони отправились порыбачить, а я пошел с ними за компанию. Мы спустились к реке, ребята отыскали подходящее место и забросили удочки, а меня почему-то потянуло прогуляться. Я брел по берегу, пока не наткнулся на уютную, прогретую солнцем и укрытую от ветра полянку. Спешить было некуда, а мягкая травка так и манила прилечь, расслабиться и подремать. Над водой кружила мошкара, на мелководье плескалась рыба, и глаза у меня закрылись сами собой.
— Грег Валдива.
Я открыл глаза и увидел женщину на другом берегу. У нее были длинные, темные волосы и глаза-миндалинки. Она смотрела на меня через реку. Она. Девушка из бункера, та самая, вылупившаяся, как утверждал Феникс, из улья. Еще один фантом.
— Тебя нелегко найти.
Я зевнул.
— Ну, теперь нашла. — В том сне я был спокоен, сдержан и очень собран. — Что тебе нужно?
Она смотрела на меня изучающе, даже оценивающе, как эксперт на антикварную вещицу. Я заметил, что она уже не голая. Стыдливый цензор моего подсознания надел на нее белое платье. Журчала, перекатываясь через камни, река, рыбка выпрыгнула изводы, чтобы схватить мошку.
Наконец она сказала:
— Ты такой же, как я, Грег Валдива. Мы пара.
— Не думаю. Ты ошиблась, я не твой парень. Наверное, спутала меня с кем-то.
— Нет, Грег. Тебя ни с кем не спутаешь. Других таких нет.
— Точно?
— Точно. Видишь ли, Грег, только мы с тобой пережили стадию улья.
— Неужели? — Вот таким я был в том сне — холодным, как мрамор и дружелюбным, как скала.
— Все остальные ульи оказались нежизнеспособными. Они стали десертом для крыс и змей.
— Какая жалость.
— Так что остались только мы, Грег.
— Как скажешь.
Она все смотрела на меня через реку, и ее глаза лучились нездешним светом.
— Ты еще не готов пойти со мной, да, Грег?
— И не жди.
— Пойдешь. Когда-нибудь. Когда проснешься по-настоящему и поймешь, кто ты такой. — Она повернулась и пошла прочь, легко ступая босыми ногами по прибрежному песку. Под деревьями она остановилась, как нарочно на том месте, где на нее упал один-единственный лучик солнца, окруженная неземным сиянием. — Мы еще встретимся, Грег.
Деревья словно сомкнулись за ней, и она исчезла. Ни хруста, ни шелеста… ни звука. А спустя еще мгновение молчание заколдованного леса нарушил птичий щебет.
— Эй, Валдива, ты что, собираешься проспать здесь весь день?
— Посмотри, что мы поймали?
Я открыл глаза — надо мной стояли Малыш и Тони. Малыш держал ветку с нанизанными на нее рыбинами, и капли воды падали мне на лицо. Я рассмеялся и вытерся.
— Отлично, давай поджарим. Судя по тому, как переменился ветер, это наше последнее барбекю на открытом воздухе в нынешнем году.
Тем бы все и кончилось. Но пока они жарили рыбу, я снова спустился к реке, перешел ее по камням и прогулялся до того места, где стояла приснившаяся мне девушка. До того места, где песок еще хранил отпечаток ее босой ступни. Я стер его каблуком ботинка, а потом вернулся к костру и ничего никому не сказал. Ни слова. Ни единой живой душе.
Нас было семнадцать в тех домиках в горах. Мы с Микаэлой занимали большую комнату с видом на реку. Очень сползала в зиму, ночи становились холоднее, и нам ничего не оставалось, как осваивать новые способы согревания.
Пришла зима, а жизнь текла все так же мирно. Северные ветры принесли снег. Много снега. Приближалось Рождество. Мы устраивали вечеринки, мы были одной семьей, мы веселились. Рождественским утром я выбрался из теплой постели, оставив Микаэлу спать. Ее волосы разметались по подушке. Ночью выпал свежий снег, и мир, казалось, состоял из горизонтальных черных и белых полос. Сначала белая полоса лужайки, потом черная полоса забора. Дальше — белая поляна до густо-черной реки. За рекой — укрытые снегом поля и полосы черного леса. И, наконец, темный горизонт, мягко переходящий в белое, тяжелое от снега небо.
Рождество. Скоро все изменится.
Пусть индейка была из консервной банки, но вкус у нее остался прежний. В камине весело трещал огонь, но Малыш почему-то решил принести еще дровишек. Вернулся он уже через секунду и с пустыми руками.
— Хватайте оружие! Они идут!
Шершни. Тысячи. Десятки тысяч. Они окружили холм со всех сторон. Серая волна, накатывающая на остров. Они шли, как заводные игрушки. Медленно сжимая кольцо. Зак и Тони побежали за винтовками. Микаэла взяла меня за руку.
— Не будем убегать… и драться не будем, — тихо сказала она. — Грег, их слишком много.
Тихо и незаметно, как падающий с неба снег, на нас снизошло спокойствие. Мы стояли на лужайке перед домом. Стояли и смотрели, как девственно белый пейзаж постепенно становится грязно-серым.
Малыш сделал несколько шагов вниз по склону, словно хотел встретить их на полпути. Он был безоружен. Впрочем, теперь это не имело значения. Я знал — их слишком много. И, странное дело, мой инстинкт молчал. Мышцы не дрожали, как обычно. Дыхание оставалось ровным. Сердце продолжало биться в неспешном, спокойном ритме. Никто ничего не говорил. Никто не двигался. Что бы мы ни планировали, о чем бы ни мечтали, великий цикл событий привел нас к конечному пункту назначения. Но мы все же совершили невозможное. Мы выковали узы, которые нельзя разорвать. И сейчас они проходили испытание на прочность.
Пальцы Микаэлы сжимались все сильнее. Серая масса уже распалась на тысячи отдельных фигур, идущих к нам через снег. Я видел серые лица, различал белые крупинки в волосах и бородах. Их взгляды были прикованы к нам. И вот уже первые отделились от растянувшейся на многие мили толпы. Высокий, плотный мужчина двинулся к Малышу. Малыш не дрогнул. Он просто стоял и смотрел, ожидая наступления последнего акта великой драмы.
В человеческих существах самый сильный инстинкт — это инстинкт выживания. Этих бредущих сквозь снежную мглу тварей вел другой инстинкт — убивать. Убивать врагов, то есть нас. Отказываясь от пищи и крова, они проходили сотни миль, чтобы найти даже одного-единственного представителя человеческой расы. И вот в этом, как я понял тогда, заключалась большая ошибка Матери Природы.
Великан приближался к Малышу. Не сводя глаз с мальчика, он протянул огромные руки, чтобы сомкнуть их на шее жертвы. Но тут что-то случилось. Руки опустились. Шершень попытался поднять их… и не смог. Посиневшие губы задрожали. И тогда Малыш сам, без лишней суеты, не напрягаясь, толкнул великана в грудь. Шершень рухнул на спину и даже не попробовал подняться. Ему не хватало воздуха. Я посмотрел на его ноги. Пальцев не было, их съел мороз. Из-под жалких лохмотьев проглядывала грудь, обтянутая серой кожей. Впалые щеки, выпирающие скулы, потрескавшиеся и кровоточащие обмороженные губы. На секунду наши взгляды встретились, его челюсть шевельнулась, как будто он хотел что-то сказать. Но, сделав последний вздох, он упал в снег.
— Мертв. — Малыш с восторгом и изумлением всматривался в безжизненное лицо. — Он мертв, Микаэла.
Она окинула взглядом толпу, пробивающуюся сквозь метель, стремящуюся к вершине холма, и повернулась ко мне.
— Они умирают, да? — В ее голосе звучала надежда.
Какое-то время они еще боролись, но потом, обессиленные, стали падать в снег, где и умирали, протягивая к нам руки.
— Ошибка природы, — сказал я тоном человека, которому нечего больше сказать.
Мои друзья приходили в себя, как меняет лицо улыбка. Зак похлопал по спине Тони. Бен носился между телами упавших, издавая дикие крики.
— Все! Срок годности вышел! Мать вашу! Завод кончился! Так вам и надо!
Сколько можно стоять на морозе в праздничный день, наблюдая затем, как люди — или существа, бывшие некогда людьми — валятся замертво от изнеможения и холода?
Час? Два часа? Но ведь инстинкт выживания все равно сработает.
Мы вернулись в дом раньше, чем холод успел причинить нам непоправимый вред. Там, в тепле, мы сидели, пили пиво и говорили о том, что увидели, и о том, что это значит для нас. Все ждали, что в дверь вот-вот постучат. Но никто не постучал. Никто.
Четвертое июля.— Скажите, что я спятил.
Они сказали, что я спятил. Они пытались убедить меня не делать это. Только ведь сумасшедшего не уговоришь. Ну, может быть, я и не совсем спятил. Короче, у них ничего не вышло. Но уступили они, лишь когда им стало ясно, что если придется, то я пойду один.
Утром четвертого июля (Четвертого июля) я погрузил в джип ракеты, обнаруженные на складе через несколько недель после массовой гибели шершней на склонах нашего холма.
Теперь мы, конечно, жили в другом месте. В домиках у озера. Мы одни. Шершни нас больше не беспокоят. Все сошлись во мнении, что они просто умерли от голода и холода. Другие люди нам тоже не встречались. Большинство из нас полагали, что других на планете уже и нет, что мы единственные и последние.
